Знамя любви - Саша Карнеги

Какой счастливой выглядела эта дикая лесная семья, хотя четвероногая мать должна была быть постоянно настороже, опасаясь таящихся всюду стервятников, волков, людей. Но разве любовь, которую она питала к своим детенышам, не служила наградой за безмятежное одиночество? Если ты любишь, значит, ты несвободен. Но она сама разве свободна? Взять хотя бы сегодняшнее утро с патером Загорским. Казя вздрогнула, вспомнив его влажные, нависшие над ее плечами руки. Однако... Казя гладила мягкую упругую траву, а мысли в ее голове торопливо гнались друг за другом, словно белые облачка в небе, подгоняемые невидимым ветром.

Где-то далеко закуковала кукушка, тут же в липненском лесу отозвалась еще одна птица, потом другая, и вскоре все вокруг наполнилось мерным убаюкивающим звуком. Она закрыла глаза под палящими лучами солнца, наслаждаясь щекочущей кожу травой. Ее страсть к природе была больше, чем простая любовь к красивым пейзажам. Вертела ли она в руке цветок или рассматривала желтый опавший лист, чувствовала на своем лице ожог метели или сжимала в ладони комок черной земли, так что он медленно крошился между ее пальцев, она испытывала при этом столь глубокое наслаждение, что зачастую с ее губ срывались короткие бессвязные стоны, выражавшие боль и восторг одновременно.

Минуты полного безмятежного покоя погрузили девушку в сон.

Она проснулась внезапно, что-то ее встревожило: лязг уздечки, ржание лошади, чья-то тень, мелькнувшая перед ее смеженными веками. Мгновенно, как животное, учуявшее опасность, она очнулась ото сна и присела, нащупывая рукой хлыст.

Кто-то, темный и неподвижный, как изваяние, стоял на краю ямы, заслоняя собой заходящее солнце.

– Кто вы? Что вам надо?

Она прищурилась, всмотрелась пристальнее, и понемногу очертания фигуры прояснились. Это был молодой человек в бледно-зеленой охотничьей куртке и заляпанных грязью сапогах; его темноволосая голова была без шляпы, а на поясе висел длинный кинжал. Он улыбался.

– Опустите хлыст, – сказал он, – вы держите его, будто саблю.

Она немножко расслабилась, но не спешила опускать свое единственное оружие.

– Ваша лошадь стреножена на земле Баринских. А вы сами уверены, что не нарушили частных владений? – в его голосе звучала легкая насмешка.

– Глубокий здесь брод, – сказал он. – Вы не возражаете, если я вытряхну воду из моих сапог.

Она неуверенно кивнула. Не говоря ни слова, он снял огромные тупоносые сапоги и начал сосредоточенно вытряхивать из них воду, с хлюпаньем лившуюся на траву. Наконец, он сказал:

– Вы ведь Казя, верно?

– Да, а вы...

– Генрик Баринский. Помните, когда мы с вами виделись в последний раз, все кругом были злы друг на друга. Сейчас вы не собираетесь злиться? Если хотите, пожалуйста, только скажите мне. Я натяну свои мокрые сапоги и уеду отсюда.

Когда он улыбался, в уголках его серых глаз возникали маленькие серповидные морщинки. Они стали еще глубже, когда он засмеялся во весь голос.

– Да вы молчунья, – сказал он со смехом и спрыгнул в яму.

– Яцек говорил мне, что вы вернулись.

Эти слова показались ей бессмысленными и ничего не значащими, но она не могла придумать ничего лучшего от душившей ее застенчивости. Пять лет назад из Волочиска ускакал слепой от ярости мальчик, а теперь перед ней стоял темноволосый улыбающийся юноша.

– А, так он рассказывал тебе, как мы встретились во Львове? Как наши уважаемые отцы чуть было не изрубили друг друга шпагами? От стыда мне хотелось провалиться сквозь землю. Польским вельможам не подобает ссориться на виду у жидов и холопов. Такое поведение их недостойно, оно подрывает установленный порядок вещей. Нельзя позволять себе этого.

Его тонкое, чисто выбритое лицо потемнело и было очень серьезным, но затаенное веселье в глазах скоро выплеснулось наружу.

– Бог ты мой! – воскликнул он. – Батюшка проклял бы меня до Страшного суда, застань он нас здесь. А ты, что ты? Часто ли приходишь сюда погреться на солнышке?

Она рассказала ему о рыси и о том, как лесорубы рассказали ей об этой яме.

– Здорово, правда? Как будто свое собственное маленькое царство.

Застенчивость спала с нее, будто износившаяся ненужная кожа. Вскоре они оживленно болтали, словно расстались только вчера и не успели о чем-то договорить.

– Помнишь, мы катались с Фике и со Стасом, а цыганка предсказала нам будущее?

Он кивнул, ни на мгновение не отводя от нее глаз.

– А как ты убил кабана на охоте?

– Никогда не забуду, – сказал он, выдернув из земли травинку и сжав ее крепкими белыми зубами. – На тебе была голубая амазонка. – Его глаза поддразнивающе прищурились. – А твой батюшка был с этим хлыстом.

Он поднял хлыст и принялся вертеть его в руках.

– Отец подарил мне этот хлыст на следующий день после ссоры. То он неделями меня не замечает, то начинает осыпать подарками.

– Интересно, как он ухитряется не замечать такую дочь, – серьезно сказал Генрик, наблюдая, как ее лицо покрывает легкий румянец.

– А на прошлые именины он подарил мне Кингу.

– Великолепная лошадь.

– Арабские скакуны могут покрыть пятьдесят верст без отдыха, – сказала она. – Кинга тоже сможет, если понадобится.

– Похоже на то.

Я назвала ее в честь королевы, которая привела людей к соляным копям в Величке. Там еще есть вырезанная из соли церковь.

– Да, я знаю, – сказал он, поглощенный созерцанием е лица, выражение которого быстро и неуловимо менять, как солнечный свет, играющий на водной ряби.

– Да, – повторил он, – ты была в голубом. А Фике вместе со своей закутанной в меха матушкой выехала полюбоваться охотой в санях.

Он опрокинулся на спину, подложив под голову сплетенные руки.

– Подумать только, эта девчонка вышла замуж и может стать русской императрицей. Чудно.

– Тебе она не особенно нравилась?

– Совсем не нравилась, – ответил он честно. Казя промолчала.

– Она и Стас очень подходили друг другу, – продолжал он. – Твой кузен мне тоже никогда не нравился, уж больно он задирал нос перед всеми.

– Он просто не видит дальше своего благородного носа.

– Мы с ним слишком разные люди.

Генрик закрыл глаза, как бы выбросив Станислава Понятовского из головы.

Они немного помолчали, и Казя спросила, что привело его к этой березе.

– Ты выслеживала рысь, а я человека. Моему слуге что-то взбрело в голову, и он удрал прошлой ночью. Бог знает зачем, я никогда не обижал этого парня. Теперь бедолага или умрет от голода, или его задерет медведь.

– Может, он думает, что любой риск стоит свободы.

– Дурак, если думает. Никто не станет помогать беглому холопу, – Генрик ударил по земле хлыстом. – Я мог спустить на него собак. Мой отец так бы и сделал. Как хозяин он в полном праве, но все-таки...