Смерть в Париже - Владимир Рекшан

Вытираю голову и накидываю халат. Соседи давно спят, и я иду по темному коридору, не зажигая света, а в комнате и так можно читать и писать без лампады. Белые ночи. Сев на корточки возле печи и открыв дверцу, протягиваю руку. Приходится залезать по плечо, пачкаться. Нащупываю сверток, достаю. Закрываю дверцу и вытираю ее полотенцем. Сажусь за стол и разворачиваю. На ощупь вспоминаю металл и теплые деревянные рукоятки. Старик снова передо мной говорит, шамкая губами: «Решение мстить — это воля Бога, а к решению ты идешь сам. Правильно думать надо именно по пути. Неправильная мысль на пути сделает из человека не мстителя Бога, а труп. Мститель, ставший трупом, — пощечина Богу. Бог пощечины не заслужил…» Я правильно думал по пути и принял решение сам и только после решения достал сверток старика. В правильном вопросе всегда есть ответ. Зачем бандитам оставаться? Бандитам не надо быть. Пусть духи сами убьют друг друга!

Кожа на лице подтягивается, а плечи становятся тяжелее. Я ощупываю лицо и узнаю в нем лицо лейтенанта, а не недавние висящие щеки, безвольный подбородок и заплывшие глаза эпилептика.

Следующие два дня я провозился в гараже. На водительские права удалось сдать еще до Афгана, а на «Москвич» хватило денег после войны. Медкомиссия меня профукала, а до следующей переаттестации времени навалом. Последний раз выдалось выезжать на «Москвиче» прошлой осенью. Рекшан приперся с Лемеховым, нашим старым приятелем-художником, и Серега скоро рубанулся. Я согласился подбросить их на соседнюю улицу в мастерскую Лемехова, а на обратном пути лопнул ремень вентилятора. Весна прошла в пьянках и без денег. В мае сподобился купить ремень в «Апрашке», но руки не дошли. Теперь дошли ноги. На всплеске послевоенного энтузиазма мне удалось выбить гараж поблизости, и теперь я вспоминал, что да как крутить-вертеть, паять-лудить в этой траханой машине. Два дня в гараже возле помойки — то, чего мне как раз не хватало. Когда я наконец очистился от грязи и ржавчины и сидел за столом напротив телевизора, не думая ни о чем, в комнату постучал Колюня. Всегда узнаю его по дрожащему стуку. Он открыл дверь, не дожидаясь ответа.

— Я сплю, — сказал вошедшему, а тот, с бутылкой под мышкой, стаканами и помидором, ответил, морщась:

— Не ври, не спишь.

Он затворил дверь и сел напротив, закрыл экран телевизора. Налил в стакан, сказал: «Вздрогнем» — и проглотил водку.

— А ты? — спросил, выдохнув, а я:

— Нет, — ответил и закурил.

— Тебе лучше.

Колюню я знал с детства. Невысокого роста, с подвижным лицом и постоянной улыбкой от уха до уха, он вызывал нашу с Никитой зависть, когда по вечерам возился во дворе с грузовичком. Сколько я его помню, столько он и шоферил, став на моих глазах мятым, загнивающим, немолодым пролетарием. Теперь у него микроавтобус, в котором он так же ковыряется каждый вечер, как когда-то в грузовичке. Но последний месяц он совсем разошелся. Нина, его жена, потемнела лицом и затихла, стыдясь перед соседями.

— «Москвич» продал, что ли? — Колюня попытался завязать общую беседу, но я только и ответил:

— Продал.

— Хорошо продал?

Я и на этот вопрос ответил без комментариев:

— Нормально.

Он вздохнул, налил, проглотил и продолжил:

— Пойду асфальт крыть.

— Какой асфальт? — Я спросил без интереса.

— Пойду асфальт крыть к гребаной матери. Достала меня баранка.

— Пьешь уже месяц, вот и достала, — ответил я.

Колюня пододвинулся ближе. Лицо у него было бледно-зеленое от запоя, с устойчивой щетиной.

— А ты спроси — почему?

— Почему?

Колюня откинулся на стуле и ответил мрачно:

— Не скажу.

— Не говори. Зачем тогда спрашиваешь? И вообще… — Я уже собрался его выставить, но не успел.

— Месяц назад меня на Старо-Невском подрезал «опель», — начал Колюня быстрым шепотом. — Я ему фонарь только и разбил, хотя они сами, суки, виноваты. Но бугаи меня приперли и говорят: «Отработаешь, если не хочешь без почек остаться». Я им пару раз коробки какие-то перевозил. Они даже деньги давали. Немного. А двадцатого мая достали. — Колюня вылил остатки в стакан и влил в глотку. Он закашлялся, испарина выступила на лице. Я думал, он сейчас блеванет на стол, но Колюня отдышался и договорил: — Они велели быть в одиннадцать на Восстания. Возле магазина… Ты знаешь… Где электрические члены продают… Да в газетах писали о таком магазине, но я туда не заходил, поскольку имел хоть и не электрический, зато — свой. Я жду гадов минут двадцать. Подходит бугай, и мы едем недалеко. На Некрасова. Заезжаем во двор, там где кафе-гриль… Чтоб оно… Становлюсь задом, открываю заднюю дверь. Сажусь за руль и посматриваю в зеркало. — Колюня потянулся к моим сигаретам, я кивнул согласно. — Они труп вытащили и погрузили. Труп! Гребать его колотить!

— С чего ты взял!

— Завернули в мешковину. Что я, человека от говядины не отличу!

— А дальше что? — Я спрашивал без интереса. Меня не покидала уверенность, что все придет само. Всякая сконцентрированная мысль, идея, решение — это сгусток энергии, изменяющей пространство. Бездействие тоже работа, если за ним скрывается направленное знание.

— Дальше — ничего! Ты же знаешь мой «рафик». Бугай с трупом сел. А в кабину — такой рыхлый, с усиками. У него родимое пятно — в-о! — в половину щеки.

— А потом?

— В сторону Всеволожска порыли. Перед Всеволожском их «КамАЗ» с гравием ждал. Они труп перегрузили, а я того, что с усиками, обратно отвез. Он мне — деньги, и говорит: «Свободен».

— А ты?

— Пойду, ядрен колобашка, асфальт крыть. Армавирские айзеков пасут… а те, суки… Вступлю в партию большевиков и этому майору, чтоб Ленина не продавал…

Колюня плыл на глазах, и я транспортировал его к Нине, пока он еще переставлял ноги. Вернувшись в комнату, я разделся и лег под одеяло. Знобило. Это не холод, а ощущение следа перед первым действием. После останется другой, материальный. А сейчас — след от мысли, расчищающей путь.

К десяти я пришел на улицу Каляева в следственный отдел. Теперь ей вернули старое название — Захарьевская, как повозвращали названия половине улиц в центре. Все запомнить сразу невозможно и ненужно. Нет гарантий, что обратно не переименуют. Я пробыл в светлом кабинете с голыми стенами до полудня, и мне там не понравилось, хотя следователь с боксерским ежиком и придирчивым взглядом встретил меня нарочито вежливо; нарочито печальным выглядело его лицо, когда он произносил имя — Никита и фамилию — Шелест. Убийство сверхпопулярного рок-певца вызвало настоящую истерику в средствах массовой дезинформации. Левые газеты горестно пеняли властям за кровавый беспредел. Егор Летов на Воробьевых горах спел «Марсельезу» и «Смело товарищи в ногу», а ПРОГРАММА «А» тут же показала фрагмент в уже смонтированной передаче. Мэр Собчак выступил перед согражданами в «ИНФОРМ-ТВ» и в присутствии Марианны Бакониной, которая, задавая ему вопросы, в очередной раз очаровательно закашлялась, заверил жителей, что к Играм доброй воли, которые сделают Санкт-Петербург финансовым, банковским и туристическим центром Солнечной системы, правоохранительные органы наведут порядок на улицах. Западные же СМИ зря, мол, нагнетают обстановку, и пусть американские туристы едут к нам, их здесь сильно убивать не станут. Михаил Садчиков взял эксклюзивное интервью у Малинина, и из газеты «Смена» читатели узнали, как тот скорбит, но, мол, все равно концерт на Дворцовой не отменяется и на «Санкт-Петербургский фестиваль» приедут Джон Майлз, Крис Ри, Том Джонс, Марк Захаров, Фил Киркоров и Иосиф Кобзон, что память о Никите сохранится и приумножится, поскольку снято много новых клипов, сделано много новых записей, вот-вот выйдут в свет два лазерных диска, а телепрограмма У «КАТЮШИ» готовит специальный эфир, посвященный Никите Шелесту и группе «ВОЗРОЖДЕНИЕ». «Он — наша совесть», — произнес Малинин в конце интервью. Никита сам подготовил эту помойку, поскольку вписался работать с Малининым-Гондоном. При жизни ему удавалось разграничивать, как модно говорить, полномочия, а теперь труп потрошили вороны… За два часа в следственном отделе мне не понравилось на самом-то деле только одно — всякий раз разговор возвращался к Афганистану, меня спрашивали о местах, городах, реках, горах, имена офицеров и прочее. Меня спрашивали не прямо, а между делом, в беседе о другом, но следователя интересовал именно Афганистан. Он вскользь спросил про нож, и я ответил, что не знаю, но это, похоже, южные штучки, для Питера нож — экзотика, нож — это грузины какие-нибудь, или осетины, или лезгины… Следователь пожал руку, поблагодарил. Он спросил вдруг, помню ли я, где находился в момент убийства и как я себя чувствую. Я что-то промямлил. Чувствовал я себя хорошо, а в момент убийства, видимо, сидел за столиком, чуть-чуть дремал. Следователь еще раз сказал «спасибо» и выписал «проходку», то есть «выходку» на свободу.