Секс в Средневековье - Рут Мазо Каррас

работать. Прошлое – это головоломка, в которой не хватает множества деталей. Иногда тех деталей, которые у нас есть, нам достаточно, чтобы понять, где они должны располагаться и чего нам не хватает; но иногда мы можем только строить догадки о том, как эти недостающие детали могли выглядеть.

Но даже этой аналогии недостаточно, чтобы в полной мере описать, насколько сложно работать с этими источниками. Средневековые люди зачастую не писали о сексе прямо – но даже когда они писали с налетом эротики (или того, что нам кажется эротикой), это не значит, что текст полностью отражает их желания. Мы читаем эти тексты в другом мире – в мире, который научился у Фрейда и некоторых литературоведческих школ находить сексуальный подтекст повсюду. В Средневековье люди могли воспринимать все иначе. Значит ли это, что сексуальный подтекст все равно есть, даже если средневековые авторы его не замечали? Или это значит, что их мир абсолютно несопоставим с нашим миром и, следовательно, нам недоступен?

Рассмотрим, например, поэтический текст, который был крайне популярен в Средние века:

Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоею миловидностью!Этот стан твой похож на пальму, и груди твои – на виноградные кисти.Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее;И груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих,                                                                                                                как от яблок;Уста твои – как отличное вино.Оно течет прямо к другу моему, услаждает уста утомленных.

Возможно, вы узнали этот отрывок из Библии – точнее, из Песни песней Соломона (Песнь песней 7:7–10[12]). Средневековые теологи толковали этот эротический текст как аллегорию о любви души к Богу или о любви Христа к Церкви. Если люди постоянно слышали такие обороты в религиозном контексте и слышали пояснения, что речь идет о духовном, а не о плотском, это могло повлиять на то, как они писали и читали любовную лирику. Там, где мы видим эротику, они могли видеть отсылку к Библии. Если бы кто-то сегодня написал:

О прекрасная, желанная моя любовь!Твое дивное тело, статное и нежное,Твой ясный, светлый лик,Вылепленный руками Господа!Я всегда желал тебя,Ибо ни одна другая женщина не привлекает меня.Я не хочу никакой иной любви!

Мы бы предположили, что говорящий (если не сам поэт) переживал сексуальное влечение к этой женщине – но не очевидно, что мы можем делать такой же вывод в случае со средневековой поэзией.

Средневековые авторы часто писали с такой силой чувства, которая сегодня показалась бы уместной только между любовниками. Таким образом, когда Элред Ривоский, монах-цистерцианец, настоятель аббатства в Англии XII века, писал о духовной дружбе, он описывал ее довольно необычно с точки зрения современного мужчины:

«Друг – это тот, кто возрыдает с тобой в горестях, возрадуется с тобой в довольстве, поможет тебе найти ответ в минуты сомнения; это тот, кого ты оковами любви прикуешь к потайному месту своей души, так что даже отсутствуя телесно он будет пребывать с тобой духовно, и тогда ты поведешь беседы с ним одним, и тем слаще будут эти беседы, коль скоро они сокрыты от других. И ты будешь беседовать с ним наедине, а когда мирской шум затихнет, во сне покоя, наедине с ним ты возляжешь в любовных объятиях, сольешься с ним в поцелуе единства, и сладость Святого Духа воспарит между вами; так ты сольешься с ним воедино, и ваши души смешаются в одну, и так двое станут единым целым»[13].

Какими бы глубокими и страстными ни были чувства Элреда к своим друзьям, из его текстов видно, что у них не было физической связи. Скажем ли мы, что этот текст не пронизан эротикой? Если да, то должны ли мы точно также сказать, что аналогичная речь в отношениях между мужчиной и женщиной так же лишена эротики? Или мы скажем, что подобная речь всегда несет эротический подтекст, даже если автор этого не осознает? В таком случае мы будем встречать эротику по всей средневековой Европе.

Самый важный вывод, который мы можем сделать из подобных текстов, состоит в том, что в Средние века люди понимали границы между любовью и дружбой не так, как сейчас. Мы предполагаем, что наиболее сильные чувства мы должны испытывать к своим сексуальным партнерам, особенно к супругам – но средневековые люди так не считали. Как писал Дэвид Кларк, описывая древнеанглийскую литературу, мы должны «оставлять открытыми вопросы о том, где расходятся платоническая и чувственная любовь (если можно говорить о том, что они и в самом деле расходятся) и насколько пересекаются сексуальные и эмоциональные отношения»[14].

Многие люди сегодня не смогут ответить на такие вопросы относительно своих отношений, и мы точно не можем с уверенностью на них ответить за тех людей, которые жили тысячу лет назад. Какие бы желания ни пронизывали подобный язык любви и дружбы, исторически бессмысленно клеймить средневековых людей, которые не признавали этих желаний, как жертв ложного сознания, неспособных признать свою собственную сексуальность. Намного полезнее использовать такие тексты, чтобы понять, как они подходили к вопросам дружбы, любви и секса.

Представления о том, что считать эротикой, а что ей не считать, у разных людей в Средневековье различались – и отличались от наших; то же верно и для взглядов на то, что считать естественным, а что нет. Этот вопрос по большей части поднимался в рамках христианства, но мусульманские и еврейские философы также заимствовали у Аристотеля представление о «природе» как о единой сущности, которой отдельные явления могут либо соответствовать, либо противоречить. В средневековых христианских текстах часто встречаются обороты вроде «грех против природы», который иногда используется как синоним слова «содомия». Персонификация природы в «Плаче природы» Алана Лилльского протестует против этого греха: «И многие иные юноши, по моей милости славной красой облеченные, но упоенные жаждою денег, заставляют свои Венерины молоты нести службу наковален»[15]. Но если мы внимательнее приглядимся к тому, что христианские авторы имели в виду под «природой» или «естественным», мы найдем массу противоречий. «Естественно» то, что делают животные – то есть, по мысли средневековых авторов, секс с целью размножения – однако секс в коленно-локтевой позе, похожий на позу животных, расценивался как противоестественный. Вильгельм Перальд, которого много цитировали и переводили на протяжении всего Средневековья, выделял два вида грехов против природы: грех «против природы в отношении формы», когда в гетеросексуальном вагинальном половом акте женщина находится сверху или же партнеры выбирают какую-либо еще необычную позицию, и грех «против природы в отношении сущности акта, когда некто допускает пролитие семени где-либо за пределами места, положенного природой»[16]. Природа у Алана Лилльского протестует против любого нерепродуктивного секса: ее оскорбляет бесплодие,