Палитра сатаны: рассказы - Анри Труайя

— Какой шум, — вздохнул Мартен. — Надо бы им запретить тут носиться…

— Ничего никогда не следует запрещать, — с подозрительной вкрадчивостью произнесла Мирей. — Ребятишки должны давать выход своей энергии. Не сегодня-завтра им самим все это надоест, или они примутся играть где-нибудь в другом месте, так что о них и думать забудут.

Последнее соображение показалось Мартену исполненным таинственного смысла. Похоже, оно касалось отнюдь не только сельских сорванцов. Это объясняло и отчасти оправдывало поведение Мирей. Альбер закурил, следя взглядом, как дым от сигареты, едва вырвавшись изо рта, растворяется в воздухе. «В конце концов, все, наверно, складывается к лучшему. Что так уж переживать? Незачем быть большим роялистом, чем сам король!»

Урчание мотоцикла замерло вдали, и с небес на поля снова изливалось умиротворение. Часы на башенке мэрии с механическим лязгом отбили шесть вечера, оповестив о наступившем часе все население Менар-лё-О. Мирей взяла бутылку и снова наполнила стаканы. В бутылке плескался белый вермут. Мартен не слишком любил такие сильно ароматизованные вина, но от второго стаканчика отказываться не стал. Хотелось поскорей развеяться, забыть о неприятном. Разумеется, он был доволен, что в их дружеской беседе никто не произнес ни одного лишнего слова. Но то, что они обошли молчанием, значило больше, давило на сердце сильнее, нежели все, что тут прозвучало. Опрокинув стаканчик, он поднялся, поблагодарил за прием и откланялся. Уходя, Мартен спрашивал себя, что он оставляет за собой: семейное примирение или адскую бездну, разверзнувшуюся из-за постыдной готовности принять непоправимое?

Дом Дютийолей с запертыми воротами и наглухо заколоченными ставнями выглядел мертвым. Всякий раз, проходя мимо этого слепого фасада, Мартен чувствовал, как у него сжимается сердце. Несколько раз он встречал здесь сына, слонявшегося поблизости. Казалось, будто Люсьен, бродя около жилища Дютийолей, надеется ускорить возвращение Мирей. Все четыре дня, прошедших со времени отъезда супружеской четы, с его лица не сходило выражение ненависти и отчаяния. Ни Мартен, ни Гортензия не осмеливались спросить, как он проводит время. Единственное, что можно было сказать с очевидностью, это что в бистро Каниво Люсьен не заходит. Вместо того чтобы топить гнев и нетерпение в вине, он сохранял остервенелую трезвость. Может, не хотел утратить ясность мысли? Парень только и делал, что без устали злобно мотался по окрестностям. Или же запирался в комнате и кричал из-за закрытой двери, что просит его не беспокоить. За едой он говорил о чем угодно, кроме Дютийолей, что сильно сокращало количество тем, годных для беседы. Во время длительных молчаливых пауз, занятых пережевыванием пищи, Мартен украдкой поглядывал на сына, пытаясь угадать, о чем тот думает. Совершенно очевидно, что для Люсьена это не было заурядной интрижкой. Разлука причиняла ему острую боль, словно какой-нибудь печеночный приступ. Вся его плоть восставала. Он бился, точно рыба на песке. Разве можно было на него сердиться, когда он так искренно переживал свои сердечные невзгоды?

Видя сына таким несчастным, Мартен уже и сам подумывал, что, мол, хорошо бы Мирей вернулась и пусть бы у нее не пропала охота все начать заново, хоть это и очень скверно по отношению к Альберу Дютийолю. Гортензия держалась того же мнения. В отсутствие Люсьена она напрямик обсуждала происходящее с Мартеном, высмеивая братнины деликатные экивоки. Добрая женщина раз и навсегда сделала выбор между счастьем своего «племянничка-повесы» и невзгодами «бедняги Альбера». Однажды вечером, когда Люсьен, отужинав, отправился в свою комнату, она даже заявила Мартену, убирая со стола грязные чашки:

— Не верю я, что эта сучка Мирей переменится за пару недель!

— Думаешь, есть надежда? — прошелестел Мартен.

— Конечно! А ты бы разве смирился, если б такая никчемная пустышка продолжала портить кровь твоему родному сыну?

— Но Альбер…

— Он ко всему приспособится, как бы дело ни обернулось. Я вовсе не удивлюсь, если все устроится наилучшим образом.

— Как ты можешь такое говорить?

— В его возрасте совсем неплохо завести кого-нибудь, кто бы тебя заменял в постели с ненасытной молодой женушкой! Это всем известно!

И чего она ждет, почему, стерва этакая, не возвращается? Тебе бы стоило черкнуть пару слов Альберу Дютийолю, намекнуть, что ты без него соскучился, и разузнать, когда он намерен вернуться домой.

— Ну уж такого от меня не дождетесь! — возмущенно выкрикнул Мартен.

— Напрасно ты кипятишься. В любви действует закон джунглей, и ничего больше. Кусаешь до крови, чтобы не покусали тебя!

Гортензия, казалось, была так уверена в своей правоте, что Мартен опешил. Откуда у нее такая осведомленность о взаимоотношениях полов, она же и замужем ни разу не побывала? Дождавшись, пока вся посуда будет убрана в шкаф, он осторожно спросил:

— А может, Мирей решила порвать с Люсьеном и вернуться к мужу?

— Ну это уж полная катастрофа! Такого нельзя допускать! Любой ценой!

Они умолкли: дверь Люсьеновой комнаты открылась и он, тяжело ступая, стал спускаться вниз. Что, если он слышал конец их разговора? Подойдя, парень встал перед отцом:

— Мне понадобится машина. Ты дашь мне ключи и документы?

— Куда это ты собрался? — осипшим голосом осведомился Мартен.

Ему вдруг стало страшно. Сын пугал его. Да и Гортензия тоже. И, что самое странное, он даже сам себе внушал страх.

— В Ла-Флеш, — с холодной решимостью отрезал Люсьен, глядя ему прямо в глаза.

Именно там жила Жозианна, сестра Альбера, у которой укрылась чета Дютийолей. Получив буквально под дых, Мартен сделал слабую попытку воспротивиться:

— С ума сошел! Выйдет до крайности неловко! Альбер может рассердиться…

— Что ты там болтаешь? — взорвалась Гортензия. — А по мне, Люсьен поступает правильно. Надо ехать. Разом все поставить на свои места. Доставай ключи, Мартен!

Тот послушно потянулся к карману.

— Я только туда и обратно. — Похоже, сын пытался извиниться.

— Там видно будет! — поправила племянника Гортензия. — Что тебе здесь болтаться без толку? В Сарте очень красиво!

Люсьен взял ключи и серую карточку водительских прав, которую уже протягивал ему отец. Подчинившись напору Гортензии, Мартен чувствовал, что становится соучастником мерзкой выходки. И уже не сможет ничего ни предотвратить, ни исправить — не хватит смелости. По привычке он прибавил:

— Только будь осторожен за рулем!..

Но конечно, не боязнь дорожных происшествий томила его. Опасность подстерегала не на шоссе. Мартен изо всех сил уповал на то, что его чадо обретет здравый смысл, снова увидав ту, из-за которой он его потерял. Если Гортензия только и мечтала о возобновлении пагубной связи между Люсьеном и Мирей, то Мартен, напротив, лелеял ни на чем не основанную надежду, что сын внезапно опомнится, протрезвеет. По крайней мере, именно такую картину он рисовал в воображении, чтобы оправдать собственное попустительство. Он внушал себе, что его поступки естественны для человека, который разрывается на части между дружбой и отцовской привязанностью, а вот Гортензия ведет себя, словно завзятая сводня. Люсьен подбросил на ладони ключи и объявил:

— Я смотаюсь с утра пораньше. Не вставайте, я сам обо всем позабочусь.

— Неужели ты воображаешь, что я позволю тебе сесть за руль без завтрака? — буркнула Гортензия и вся расцвела в заговорщической ухмылке.

Мартен решил, что не станет присутствовать при отъезде сына. Это вопрос чести, подумалось ему. Назавтра поутру он слышал на кухне какую-то возню. Но с постели не встал.

Люсьен отсутствовал двое суток. Когда вернулся, на лице его играла расслабленная, таинственная усмешка, как будто ему удалось сыграть с окружающими славную шутку. Невзирая на кипучее и нескромное любопытство Гортензии, распространяться о своем пребывании в Ла-Флеш он не пожелал. Где он ночевал? Виделся ли с Мирей? Как отнесся к его приезду Альбер? На все теткины приставания племянник отвечал одно: «Все путем!» Мартен, разумеется, запретил себе любые расспросы, чтобы сын не вообразил, будто он проявляет хотя бы отдаленный интерес к его приключению.

Через четыре дня ставни в доме Дютийолей открылись. Альбер и Мирей снова вступили под его кров. Тотчас возобновились и тайные свидания. Каждый день Люсьен поджидал молодую женщину на бывшем отцовском складе. Он отправлялся туда ровно в три. Через полчаса Мирей переходила улицу и исчезала в ангаре. Долгое воздержание так распалило обоих, что они уже не считали нужным прятаться. Заходя в бистро, Мартен выслушивал игривые намеки по поводу горячего темперамента своего сынка. Люсьена теперь называли «Менарский Козлик». Кличка была одновременно лестной и пренебрежительной. Время от времени кто-нибудь шутливо осведомлялся: