1919 - Игорь Николаев

Словно судорога пробежала по лицу Гоша. Барон сдвинул брови и сардонически спросил:

— А как же «нелепая фантазия и шарлатанство»?

Надо же, политик был осведомлен о знаменитом лозунге: «Танки — это нелепая фантазия и шарлатанство… Вскоре здоровая душа доброго немца успокаивается, и он легко борется с глупой машиной».[30]

— Наверное, так и следовало сказать, прямо: «Бойтесь, добрые немцы, ибо у них есть танки, а у нас их так мало, что можно считать, нет вообще», — с неуступающей язвительностью вставил Людендорф. От долгого молчания его горло пересохло, и слова отдались глухим карканьем.

— Да, — глубокомысленно согласился барон, и непонятно было, действительно ли это искреннее согласие или же тонкая издевка. — Так и в самом деле не годится.

— Кайзер требует от нас наступать и побеждать. — Кёнен решил, что теперь самое время перейти к сокровенной сути вопроса.

— Его можно понять, — подхватил Гош. — Вы обещали, что вот-вот молниеносно сокрушите французов и вернетесь домой. С той поры минуло пять лет, а вы по-прежнему готовитесь их сокрушить, только враги становятся все сильнее и сильнее. «Больше врагов — больше чести», не так ли? Неудивительно, что наш любимый кайзер в конечном итоге перестал отличать реальность от иллюзии.

Собеседники обменялись улыбками, фальшивыми и неискренними, как кустарные маски из папье-маше.

— Это так, — продолжил Кёнен. — Но теперь мы уже совершенно определенно не сможем никого сокрушить. Ни молниеносно, ни растягивая это удовольствие.

Гош качнул головой в понимающем жесте, на мгновение став похожим на китайского болванчика.

— В течение ближайших недель Антанта начнет общее наступление. — Кёнен выдавал государственные секреты высшего уровня, но теперь отступать было уже некуда. Он коротко, точно и предельно сухо описывал ситуацию, а Гош так же предельно внимательно слушал. — Мы не знаем точного места, но предположительно это произойдет на участке от Антверпена до Льежа, еще до конца этого месяца. Мы не в состоянии наступать, мы не состоянии победить на поле боя, но мы можем остановить это наступление с большими, неприемлемыми для противника потерями. С нашими силами, удачей и… верой в чудо. Нужно продержаться эту кампанию, и враги рухнут под гнетом собственных проблем быстрее нас.

— Вы научились игнорировать танковые орудия? — спросил барон.

— Нет, мы насыщаем войска специальным оружием, включая тринадцатимиллиметровые пулеметы с бронебойными пулями, автозенитные батареи, пушки Беккера, машин-пистолеты.[31] Плюс новая тактика… Это хоть в какой-то степени нивелирует вражеское превосходство в танках, авиации и пехоте.

— И аэропланы-«боевики»?[32] — Гош проявил неожиданную осведомленность.

— Да. Но это наше чудо-оружие, последний козырь в рукаве, о котором, как стоит надеяться, Антанта не знает.

— Учитывая, что Антанта господствует в воздухе, это «чудо-оружие» может и не подействовать…

— Надо постараться, чтобы оно подействовало. Потому что особого выбора у нас нет.

Гош помолчал, посверкивая глазками. Все так же, в ровном убаюкивающем ритме стучали колеса, навевая дрему, но даже мысли о сне были для собеседников непозволительной роскошью. Людендорф дважды порывался что-то сказать, но оба раза останавливался.

— Что вы хотите… — начал барон и немедленно поправился: — Что вы предлагаете?

Кёнен вдохнул побольше воздуха, так, будто запретное слово могло само собой вылететь на выдохе, подобно щепке, увлекаемой приливом. Он долго, не один день и даже не одну неделю думал над этим словом, примеряя на языке, как горькую, но спасительную пилюлю. И все равно произнести его оказалось тяжело, почти невозможно.

Но он собрался с силами, и запретное слово прозвучало, повиснув в воздухе звоном похоронного колокола.

— Капитуляция.

— Разумеется, только после успешной обороны, — немедленно, без паузы уточнил политик. — Почетный мир перед лицом общего краха всего цивилизованного мира под тяжестью военных невзгод. Ну, или не совсем почетный, но все же мир на приемлемых условиях.

— Безусловно.

— Отбить последнее наступление, и тогда, если правильно разыграть карты, Антанте придется признать владение захваченным… — задумчиво произнес барон. — Не всем, конечно, от чего-то придется отказаться… Бельгия, колонии… Но можно немного, самую малость откусить от австрийцев и побольше от русских, за них все равно никто не вступится. Дела у наших оппонентов, конечно, лучше, чем у нас, но не намного. Определенно, если пустить в ход немного хорошего блефа, откроется простор для интересных комбинаций и переговоров…

Политик немного помолчал, беззвучно шевеля губами, словно проговаривая условия будущих договоров.

— Что же… — Гош покрутил пальцами, словно наматывая невидимую нить. — Остался непроясненным главный вопрос… Просто мира будет недостаточно. Если у вас все получится, в этой войне не будет проигравшего, но будут вполне понятные победители. Неизбежна искупительная жертва — тот, кто ответит за все и выкупит наше будущее. Кто же станет козлом отпущения?

— Это же очевидно, — снова неожиданно вступил в беседу Людендорф. — Человек, который своей недальновидностью вверг страну и цивилизованный мир в хаос.

Гош улыбнулся. При его тонких губах улыбка вышла очень неприятной — словно взмах острейшего канцелярского ножа вспорол лист бумаги, оставляя узкую прорезь с идеально ровными краями. В этой улыбке Кёнен прочел многое, чего предпочел бы не заметить.

В первую очередь — невыразимое презрение к генералам, которые обещали кайзеру великие победы, солнце славы немецкого оружия, Великую Германию от Атлантики и до самых русских границ, которые, конечно же, переместятся несколько восточнее. А еще — богатейшие колонии в Африке, в Азии, в Америке. И все это — быстро, в ходе череды молниеносных операций, рассекающих неповоротливые туши вражеских армий подобно ударам хирургического ланцета.

И эти же самые генералы теперь готовы были предать своего кайзера, принеся его на алтарь судилища, выкупая собственные карьеры и судьбы, маскируя страх за собственное положение заботой о благе державы.

— Я полагаю, мы поняли друг друга, — сказал Кёнен.

— Нет, мы пока еще не достигли взаимопонимания, — четко и жестко произнес Гош. — Я хочу, чтобы вы сказали: кто заплатит, быть может, своей жизнью за наше с вами будущее?

— Кайзер Вильгельм Второй, поджигатель войны, интриган и враг человечества. Тот, кто, следуя своим авантюристичным, безрассудным планам, организовал эту ужасную, бесчеловечную бойню. Человек, облеченный всей полнотой власти и ответственный за все, — так же четко и жестко ответил Кёнен. — Итак, теперь вы довольны?

— Вполне, — Гош снова надел маску веселого толстяка. — Как вы понимаете, я не могу говорить за… всех моих коллег и друзей. Сейчас не могу, мне нужно провести несколько встреч. Но я уверен, что они будут солидарны со мной.

— Мы договорились? — спросил Кёнен.

— Я же сказал, что пока не могу…

— Мы договорились? — бесстрастно повторил генерал, и теперь Гош прочел в его глазах все, что военный думал о политиках и интриганах.

— Да… мы договорились, — сдался барон. — Мне понадобится примерно неделя, для того чтобы все подготовить и встретиться со всеми нужными людьми. Чтобы будущие нововведения и реформация не сопровождались разрушительными эксцессами. Но… господа, не будем забывать — все, о чем мы говорили, будет иметь смысл только в одном случае… Мы, политики, сможем купить мир для страны и… не слишком обременительные последствия для всех нас. Но только если вы, военные, выдержите удар и остановите Антанту.

Глава 4

Серебряный нож стукнул по граненой ножке бокала, богемский хрусталь отозвался протяжным звоном. Чистый мелодичный звук устремился ввысь, под высоченный потолок обеденной залы, чтобы рассыпаться там множеством звенящих колокольчиков.

— Господа, мы собрались здесь в честь весьма важного события.

С этими словами Франц Кальвин Шетцинг, pater familia, тринадцатый барон из славного рода прусских Шетцингов, поднял бокал.

— Мой сын, мой славный сын, надежда нашей семьи, продолжатель традиций…

«Не хватает еще „опора престола и защитник веры“», — подумал виновник торжества.

— …возвращается на фронт, чтобы вновь послужить фатерланду. Как вы все знаете, я не поклонник современного словоблудия и не могу, да и не собираюсь, сплетать слова, подобно газетным виршеплетам. — Барон встал, всем своим видом подчеркивая значимость события и презрение к продажным писакам. — Посему я буду краток. Сын мой, Рудольф, я горжусь тобой!

Все взоры обратились к Рудольфу фон Шетцингу, ранее младшему сыну, ныне единственному наследнику. Стараясь сдержать вздох, Рудольф так же степенно встал и обвел собрание самым значительным взглядом, какой ему удалось изобразить.