Чума на оба ваши дома - Сюзанна ГРЕГОРИ

Он почувствовал себя дураком. День выдался длинный, и он устал. Попытка Генри Оливера оставить его на расправу толпе горожан, должно быть, расстроила его сильнее, чем он осознавал, и вид мерзкого Уилсона, самодовольно восседавшего в кресле сэра Джона, был ему неприятен. «Я ничем не лучше старины Августа с его больным воображением», – подумал он. Старый коммонер, скорее всего, сам поджег свою кровать, не понимая, что делает.

Бартоломью уложил руки и ноги Августа ровно, натянул ночную рубаху на дряхлые колени и благопристойно прикрыл его одеялом. Затем разворошил и затоптал огонь, запер ставни и с лампой в руке вышел из комнаты. Он собирался попросить отца Элфрита провести ночь в бдениях рядом с телом. Было поздно, и обед, должно быть, уже почти закончился.

Когда он спускался по лесенке, ему показалось, что в дверях промелькнула тень, и сердце у него на миг екнуло. Но во дворе он никого не увидел.

После его ухода обед, похоже, превратился в балаган, все было усеяно объедками и залито вином. На одном из студенческих столов возвышался Абиньи, декламируя разухабистые стишки под бурю свистков и одобрительных выкриков; оба францисканца смотрели на него с осуждением. Брат Майкл успел вернуться на свое место и встретил Бартоломью слабой улыбкой. Элкот и Суинфорд не видели ничего, кроме своих бокалов, да и Уилсон тоже раскраснелся – впрочем, Бартоломью не мог утверждать наверняка, от вина это или от жары в зале.

– Вас не было черт знает сколько! – напустился Уилсон на Бартоломью, едва тот приблизился. – Что со старым Августом? Как он?

– Он мертв, – без обиняков ответил врач, глядя на самодовольное лицо в ожидании какой-либо реакции. Не последовало ничего, даже проблеска волнения.

– Что ж, это к лучшему. Старик прожил свой срок. Что вас задержало?

Внезапно Бартоломью почувствовал на себе сверлящий взгляд спрятанных за набрякшими веками глаз нового мастера. Он ответил тем же, надеясь, что неприязнь, которую он питал к этому человеку, не отражается у него на лице.

– Мне нужно было провести осмотр, – ответил он.

Глаза за обманчиво сонными веками блеснули, и Уилсон коршуном накинулся на него.

– Что еще за осмотр? – осведомился он резко. – Что вы мелете? Майкл вернулся сто лет назад. Что вы там делали?

– Ничего такого, что заслуживало бы вашего внимания, мастер Уилсон, – отрезал Бартоломью. Подобный допрос его возмутил. Может, он навещал больного, а это совершенно Уилсона не касалось.

– Все, что происходит в колледже, заслуживает моего внимания, доктор Бартоломью. Возможно, Бабингтон и проявлял к вам излишнюю снисходительность, но теперь вы подчиняетесь мне. Еще раз спрашиваю: что за осмотр?

Руки у Бартоломью так и чесались нахлобучить Уилсону на голову ближайший кувшин с вином и выйти вон, но у него не было ни малейшего желания потерять должность из-за неприязни мастера. Он проглотил несколько колких ответов, которых не постеснялся бы находчивый брат Майкл, и ответил спокойно:

– Август умер не во сне, как я думал поначалу. Глаза у него были открыты, а лицо казалось испуганным. В мои обязанности входит проверять, наступила ли смерть естественным путем.

– «Наступила ли смерть естественным путем», – насмешливо протянул Уилсон. – И как? Что вы обнаружили?

– Ничего.

– Ну разумеется, вы ничего не обнаружили, – процедил Уилсон. – Август, верно, до смерти перепугался очередного видения. А вы чего ожидали?

Он обернулся к Суинфорду с одной из своих снисходительных улыбочек, как будто утверждая превосходство собственного здравого смысла над врачебным искусством.

– Причины могли быть самые разные, мастер Уилсон, – сказал Бартоломью, скрывая гнев за ледяной любезностью. – А если бы он умер от чумы, которая, говорят, надвигается на нас с запада? Уверен, вы пожелали бы узнать об этом первым.

При виде того, как побледнел Уилсон при упоминании чумы, Бартоломью почувствовал себя отмщенным. «Прекрасно, – подумал он с несвойственным ему злорадством, – теперь я знаю, где слабое место у этого заносчивого индюка».

Уилсон быстро взял себя в руки.

– Надеюсь, вы не настолько плохой доктор, чтобы спутать чуму со старостью, – заявил он, облокотившись на стол и сложив пухлые руки, которые блестели от жирных кушаний.

Бартоломью улыбнулся.

– Будем надеяться, ради нашего же общего блага, – отозвался он. – Засим, господа, желаю всем спокойной ночи.

Он с легким поклоном удалился. Если Уилсон и впрямь сомневается в его способностях, пусть проведет несколько бессонных ночей, гадая, не грозит ли ему чума, которая, по слухам, свирепствовала на западе страны.

Он остановился, чтобы попросить Элфрита провести ночь в бдениях над телом Августа. Пока Бартоломью излагал свою новость, монах смотрел прямо перед собой, потом поднялся и без единого слова вышел из зала.

Бартоломью прошел мимо брата Майкла, и монах вышел вслед за ним в ночную прохладу.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросил Бартоломью, стараясь говорить небрежным тоном.

– Уже да. Не знаю, что на меня нашло. Наверное, подействовало выражение лица старика. Прости, что я так поспешно выскочил, но мне показалось, меня вырвет.

Вид у Майкла в каморке и впрямь был не блестящий. Наверное, переел на обеде. Чрезмерная жадность до еды и вина уже не впервые служила монаху дурную службу.

– Думаю, завтра утром многие из студентов, судя по их теперешнему виду, будут жаловаться на нездоровье, – сказал Бартоломью с улыбкой. – Готов биться об заклад, в шесть утра ни один из них не явится на твою лекцию.

– Как и я сам, – заметил Майкл. – Наш замечательный новый мастер дал всем школярам и преподавателям выходной. Так-то он намеревается продолжать академические традиции Майкл-хауза.

– Майкл! – рассмеялся Бартоломью. – Ты слишком беспечен. Осторожней со словами: у теней бывает острый слух.

Лицо брата Майкла внезапно посерьезнело.

– Куда более, чем нам кажется. Следи за собственными речами!

С этими словами он торопливо взбежал по лестнице в свою спальню, оставив Бартоломью в одиночестве во дворе.

На следующее утро, проснувшись с первыми серыми проблесками зари, Бартоломью обнаружил, что небольшая компания студентов все еще смакует вино Уилсона – их пение доносилось из зала. Многие разошлись спать часа два или три назад, в их числе и Абиньи. Когда Бартоломью отправился на поиски завтрака, философ лежал на спине, разметавшись, и заливисто храпел.

Шагая через двор, Бартоломью дышал полной грудью. Воздух был холодным и свежим, не то что днем, когда жгучее солнце поднимет тучи мух над зловонными канавами, пересекавшими Кембридж.

Он не спеша шел по вымощенной булыжником дорожке вокруг двора, наслаждаясь ранним утром и в который раз любуясь великолепным зданием, представлявшим собой ядро Майкл-хауза. Северное крыло, в котором жил Бартоломью, было самой новой его частью – два этажа из желтого камня с изящными арочными окнами. Вдоль всего фасада через равные промежутки располагались три двери, ведущие каждая на свое крыльцо с цилиндрическим сводом. С каждого крыльца открывался проход в две комнаты на первом этаже и к деревянной лестнице, ведущей в еще две комнаты на втором. Комнатушки были крохотные и тесные, к тому же на всех их не хватало, и Бартоломью радовался, что делит спальню с Абиньи, а не с тремя студентами, как отец Уильям.

Старейшая часть Майкл-хауза – южное крыло, где жили коммонеры, Уильям, Суинфорд и Элфрит, – была, по мнению Бартоломью, самым величественным зданием. Его тоже выстроили вокруг трех лестниц, и оно содержало двенадцать комнат разного размера на двух этажах. Изначально там были простые арочные окна, но не так давно их заменили более широкими, сквозь которые в комнаты студентов лился свет. Над каждым окном в каменной стене был высечен искусный узор, куда вплетались инициалы «ХС» в честь основателя Майкл-хауза Херви де Стэнтона, канцлера казначейства при Эдуарде II. В отличие от северного крыла, в южном лестницы были каменные, с украшенными яркой росписью сводчатыми потолками.

К обоим крыльям примыкало строение, в прошлом дом одного богатого торговца, который завещал его вновь учрежденному колледжу. Он поражал воображение своим прекрасным парадным входом, увенчанным голубым с золотом гербом Херви де Стэнтона. В нижнем этаже был великолепный вестибюль с широкой винтовой лестницей, ведущей в зал верхнего этажа, и кухня с помещениями для прислуги, укрытая от гостей резной дубовой ширмой. Верхний этаж являл собой длинную череду арочных окон, откуда в зал проникал свет, и небольшую комнату советов, или профессорскую, в самом конце. Стены зала были сложены из светлого камня медового оттенка, который выглядел по-разному в зависимости от освещения: на закате он рдел густым розовым сиянием, тогда как в полдень нередко казался почти белым.