Саракш: Тень Странников - Владимир Контровский

…А Сикорски, спускаясь в ангарный отсек спутника, чтобы лично проконтролировать отлёт научников и отправку на Землю собранных материалов, думал совсем не о спасении изувеченной планеты Саракш – вернее, такие мысли его тоже посещали, но Экселенц не относил их к мыслям первостепенной важности. Комитет Галактической безопасности был создан для противостояния Странникам, и поэтому вся прогрессорская (или любая другая) деятельность землян на планетах, на которых обнаруживались хотя бы предположительные следы этой таинственной сверхцивилизации, жёстко контролировалась Галбезом.

Экселенц думал о психотронных генераторах. Создание подобных машин явно не соответствовало техническому уровню развития саракшианской цивилизации, и поэтому было высказано предположение, что пси-генераторы – дело рук Странников. Выдвигались и другие гипотезы – на Земле были учёные-подвижники, далеко опередившие своё время, и их труды тоже казались «несоответствующими уровню развития производительных сил», – но для Рудольфа Сикорски было неважным, кто именно создал эти машины. Он сразу понял, что психотронные излучатели – это «технология двойного назначения», а попросту говоря – оружие, и оружие очень мощное: именно то оружие, которого не хватало землянам, чтобы отбить возможное вторжение превосходящей инопланетной цивилизации.

Вся работа на Саракше будет проводиться под эгидой Галбеза, думал Экселенц, и в первую очередь она будет проводиться в интересах Земли. Да, я не против помощи жертвам постъядера – наш земной гуманизм мне не чужд, – но в первую очередь меня заботит судьба моей собственной планеты: Земли. Я не собираюсь ни с кем делиться своими мыслями – не хочу я слышать упрёков в цинизме, я их в своё время уже наслушался, – но делать я буду то, что считаю нужным: не для себя – для моей родной планеты. Безразмерная любовь ко всем без исключения «младшим братьям по разуму» – дело благое, но мне почему-то кажется, что Странники подобной любовью отнюдь не пылают. Ими движет расчёт, холодный расчёт, и я буду сражаться с ними их же оружием.

Однако это стратегия, а что касается тактики – моей первоочередной задачей будет внедриться, причём не так, как это делали наши наблюдатели в Арканаре, довольствующиеся маской благородного дона-бездельника без определённых занятий. Меня не устроит статус мелкого чиновника или армейского офицера – я должен попасть на самый верх, во властные структуры, к рычагам управления государством и… к пульту управления пси-машинами. И всё это я должен сделать лично – я не останусь на борту орбитальной станции принимать донесения и давать ценные указания. На здоровье я не жалуюсь, а запретить мне участвовать в операции некому – миссией на Саракше руководит Галбез, а я руковожу Галбезом.

…Ступеньки лестницы под ногами стёрты сотнями и тысячами ног. За долгие годы в расстрельный подвал спустились многие, и ни один из них не поднялся обратно. То есть охранники-то и исполнители возвращались, добросовестно и без эмоций сделав свою работу, а вот обречённые… Помилований здесь не бывало: дорога в подвал была дорогой в один конец, и все приговорённые к высшей мере об этом знали. Карающая машина работала безотказно, без поломок и сбоев, равнодушно перемалывая всех попавших в её жернова.

Полковник шёл спокойно, конвоирам даже не приходилось его подталкивать (хотя некоторых, бывало, волокли в подвал на руках, безвольных и обмякших, словно мешки с ватой). Полковник был готов к тому, что рано или поздно это с ним случится – он отправил в этот подвал немало людей, а теперь пришёл его черёд. Как и любой человек, полковник не хотел умирать, но и выказывать свою слабость ему тоже не хотелось.

Полковник знал правила кровавой игры – он выучил их, ещё будучи лейтенантом. На суде – на том подобии суда, через которое он прошёл, – он не слушал, в чём его обвиняют. Всё было и так ясно – злой умысел против существующего строя, участие в заговоре против первых лиц государства и шпионаж в пользу чуть ли не всех держав, которые только можно найти на географической карте. И сейчас он не смотрел на застывшие лица конвойных, скрытые тенями от козырьков низко надвинутых фуражек, – ему было достаточно запаха их давно не мытых тел и сиплого прокуренного дыхания. Он не испытывал ненависти к этим людям, выполнявшим чужую волю: бессмысленно ненавидеть топор палача – топор ведь сам по себе ни в чём не виноват.

Раскаяния полковник тоже не испытывал. Как ни странно, но за двадцать лет работы в службе безопасности его ни разу не посетили сомнения – он боролся с врагами, а врагов положено уничтожать, даже если они сдаются. Полковник был предан своему делу и уверен в своей правоте, а то, что сейчас его самого поставят к стенке – что ж, значит, в этом есть высшая справедливость, недоступная его пониманию. Победить можно только тогда, когда ни в чём не сомневаешься – он давно усвоил эту истину и всегда ей следовал. Страна со всех сторон окружена врагами, денно и нощно плетущих свои козни, а лес рубят – щепки летят.

В подвале было сыро, там пахло старой кровью и пороховой копотью, впитавшейся в стены, под потолком горели зарешёченные светильники. В их тусклом свете лица конвоиров казались размытыми жёлтыми пятнами с чёрными провалами глаз – что таится в глубине этих провалов, полковник не видел, да и стремился разглядеть. Его слегка толкнули в спину, и он, сделав несколько шагов, остановился у кирпичной стены, исклёванной пулями, – одна из выбоин, глубока и неровная, пришлась как раз на уровне его глаз.

По хребту снизу вверх прокатилась ледяная волна. Полковник отчётливо понял, что жить ему осталось совсем недолго, и что через несколько секунд для него всё кончится – и солнечный свет, и голубое небо, и свежий воздух, от которого кружится голова, и женский смех, и мерное тиканье старых ходиков на стене его квартиры – они будут тикать и тикать, а его уже не будет: никогда. Полковнику вдруг захотелось закричать от ужаса перед чёрным небытием, в которое ему предстояло окунуться, но он сумел сдержаться, хотя для этого ему пришлось напрячь всю свою волю.

…Удара в затылок он не почувствовал. Из всех углов подвала на него вдруг кинулась голодная тьма, подхватила, завертела, и понесла куда-то далеко: туда, откуда нет возврата. Он не ощущал своего тела, не видел ничего вокруг, и только в ушах его стоял тонкий звон, похожий на комариный. И ещё было недоумение: я сохранил способность думать, но как же я могу думать, если мозги мне вышибли к чёртовой матери револьверным выстрелом? Я уже умер или ещё нет, и если я жив, то где я, и что со мной происходит?

…Рудольф Сикорски проснулся как от толчка и долго лежал с открытыми глазами, пытаясь привести в порядок потревоженные мысли. Какой странный сон, думал он, – сон, очень похожий на явь, сон, реальный до мельчайших деталей. Это всё – и подвал, и выстрел в спину, – произошло со мной, я помню всё, помню до мельчайших деталей и до оттенков ощущений. Сон? Таких снов не бывает. Или это вещий сон, и всё это не уже было, а ещё только будет? Глупости, сказал он сам себе, не будь мальчишкой, боящимся тёмноты и буки, живущего под кроватью, – тебе это не пристало.