Эвакуатор - Дмитрий Быков

— Да, черт-те что творится… У вас тоже что-то случилось?

— Нэт, — грустно улыбнулся он, — ничего сверх абычного. Все, что у всэх.

— Ну, если у всех, то как-нибудь.

— Как-нибудь, как-нибудь… Вы не с Востока сама?

Из-за черных волос и некоторой смуглости, особенно заметной в сумерках, ее, случалось, принимали за гречанку или турчанку, — курносый российский нос, конечно, путал карты.

— Нет, нет. Я из Брянска вообще.

— А… Ну, сейчас время такое, что не смотрят. Могут и из Брянска…

— Что могут?

— Все могут, — мрачно сказал он. Видимо, у него был тяжелый опыт отношений с милицией.

Лифт не работал, Катька взлетела на свой пятый, некоторое время переводила дыхание перед дверью, искала внутренний выключатель — действительно, вот бы кнопка, Ури, Ури, где у него кнопка! — наконец решилась и открыла дверь. Кто бы думал, что на нас так подействует первая измена; что значит пять лет добропорядочности. Наш муж, наш Котенька, как называли мы его в хорошую минуту, наш Сереженька сидел перед телевизором и мрачно смотрел российский боевик: менты с овчарками, руины торгового центра в Сокольниках, штук двадцать машин «Скорой помощи».

— Котя! — крикнула Катька с преувеличенной бодростью. — Кот, ты не представляешь, какая красота! Я так нагулялась… прямо как в детстве…

— Я тут с ума схожу, — произнес наш муж мрачно, не поворачивая головы. — Ты хоть позвонить могла?

— Кот, честно, деньги кончились, а карты там нигде не купишь… Ну что такое, в конце концов, всего десять…

Тут только она взглянула на любимые настенные часы и поняла, что идет не боевик — показывали десятичасовые новости; с тех пор, как сцены насилия с семи утра до десяти вечера были запрещены, — имело смысл смотреть только десятичасовые, потому что во всех остальных выпусках ни о терактах, ни о захватах не говорили, шла сплошная молотьба и дружественные визиты. С десяти прорывало — на Первом поменьше, на России посервильнее, на НТВ поэксклюзивнее, а тарелки у них не было: за тарелку теперь полагалось платить пять тысяч в месяц, и хорошо, что рублей.

Торгового центра «Сокольники» больше не существовало. Он был отчетливо виден в разрезе, со второго этажа свисали синие тряпки — Катька, ужаснувшись, узнала форменную одежду продавцов. Внизу, перед входом в спортивный отдел, обычно торговали белорусскими велосипедами, и теперь справа от входа громоздилась груда изуродованных, восьмерками выгнутых колес.

— Воскресенье, — сказал муж. — Все с детьми пошли… Рассчитали, сволочи.

— Слушай, когда это?!

— Перед закрытием, в семь. Я звоню тебе, звоню, связь не работает… Во всем городе, говорят, проблемы с мобилами.

— Ну и кто сделал? Что хоть говорят-то?

— Что они говорят… Говорят, что тридцать человек погибли и пятьдесят ранены. Ты можешь себе представить, сколько там на самом деле?

Разборок не будет, с облегчением подумала Катька, он слишком занят другим — но тут же мысленно закатила себе оплеуху: сволочь, о чем ты думаешь?!

На самом деле до нее просто никак не могло дойти, что произошло. Теракты случались в последнее лето чаще обычного, в августе все спецслужбы встали на уши, чтобы не оправдалась примета насчет рокового месяца, — и до двадцать пятого все было тихо, но потом случился захват Маклаковской АЭС, чудом не приведший к всеобщему бенцу только потому, что не сработало взрывное устройство (сказали, естественно, что были учения, — а город подумал, шахиды идут). Убрали Патрушева, закрыли «Огонек», попавший под раздачу без всяких причин. Сентябрь прошел относительно тихо, она уже думала — очередная волна нескоро, но оказывается, это они набирались сил.

— Ответственность взял кто-нибудь?

— Говорят, какой-то псих из Турции разместил на сайте… Его проверили — вроде ничего нет. Я боюсь, теперь сеть вообще закроют к фигам…

— Ну, всю-то не закроешь.

— Ты говорила, что и рынки не закроешь.

— Господи, Господи! — Катька вгляделась в экран. — Сколько же там рвануло?

— Говорят, было четыре бомбы на двух этажах. По пятьсот грамм.

— Слушай, кто у нас живет в Сокольниках? Конышев, кажется?

— Конышев на даче, у него автоответчик.

— Черт… Что же будет…

— Не знаю, что будет. Валить отсюда надо, вот что. — Он встал, и Катька не могла не заметить, какой он маленький. — Валить к чертовой матери. Они так и будут на все внешние вызовы отвечать внутренними зажимами. Еще раз рванет — вообще разговаривать запретят. Я не могу, чтобы у меня ребенок рос в этом аду.

— Ну и куда ты свалишь?

— Хоть в Африку, хоть в Антарктику. К черту лысому. Не можете ни хрена, кроме как свой же народ пугать, — все, не обижайтесь, если одни останетесь.

Он тер затылок — затекла шея, — и отчего-то не смотрел на нее, а все в пол. Может, чувствует что-то? Впрочем, что теперь…

— Катя! — сказал он с внезапным пафосом. — Я тебя очень прошу! Никуда не ходи одна! Сама видишь, время такое, черт-те что может случиться…

— Да куда я хожу, кроме работы? Гулять иногда…

— Я не знаю, куда ты ходишь. Я вообще не претендую знать, куда ты ходишь.

— Кот! Ну Кот! Ну что ты заводишься, честное слово…

— Я завожусь? Это я завожусь? Я, кажется, вообще ни слова тебе не говорю. Я только хочу сказать, что сейчас не время. Понимаешь? Не нужно сейчас надолго уходить из дома. Я свинья, конечно, тебе со мной скучно, я занят только собой и все понимаю. Честное слово, я постараюсь…

«Еще бы мне не хватало, чтобы ты сейчас занялся мной», — подумала она обреченно, уходя в кухню. Но он занялся. Весь вечер он ныл, а ночью — видимо, странным образом возбудившись на фоне общего испуга и катастрофичности, — полез на нее, и у нее не было никаких отмазок. Вероятно, правы авторы, полагающие, что счастливая в любви женщина испускает флюиды, приманивающие самцов. Невыносимо было не только то, что досталась я в один и тот же день лукавому, архангелу и Богу (только Бог медлил, но, судя по динамике, скоро приберет): невыносимей всего было то, что полунасильственным соитием с мужем начисто уничтожалось впечатление от инопланетного волшебства, невоспроизводимого, конечно, ни с кем другим. Становилось вообще непонятно, зачем люди живут вместе, — как после тонны графомании, прочитанной где-нибудь в сети или в современном журнале, перестаешь понимать, так ли уж хорошо «Я помню чудное мгновенье». Чудное мгновенье растянулось минут на двадцать, муж старался. Катька лежала как бревно, но он и не нуждался ни в чьей реакции. Вскоре после решительного момента вошла, пошатываясь, испуганная Подуша; ей приснился кошмар. Пришлось заново укладывать, успокаивать, петь. Сереженька храпел. Катька спела дочери «Было время, процветала в мире наша сторона». Дочь во сне была похожа на Сереженьку. И было еще что-то, важное и неприятное, о чем надо было подумать.

«Семь часов, — вспомнила она. — Что мы делали в семь часов?».

3

Так началась для Катьки жизнь, которую она не могла бы назвать ни райской, ни адской — и которая напоминала скорей улей и сад из финала любимой повести; а того верней — садик товарища Сталина, под почвой которого клубился адский жар, а на грядках благоухали радужные розы. Рай и ад спелись, сплелись и создали идеальную среду для беззаконной любви. После взрыва в Сокольниках понеслось: то ли последний и решительный штурм, к которому готовились все эти годы, то ли первая атака объединенного ислама, то ли — и эта догадку было уже не отогнать, — хаотическое осыпание самой системы, в котором радикальный ислам был уже не виноват ни сном, ни духом.

Бабахало по два-три раза в неделю, то в Москве, то в области, то на южных окраинах, то в Сибири, то на Дальнем Востоке, в непредсказуемых местах и без всякой логики. Всего ужасней были традиционные внутренние репрессии в ответ на внешние атаки — словно паралитик не в силах был отогнать ос и лупил самого себя по тем местам, до которых мог дотянуться. Зрелище было не столько пугающее, сколько жалкое. Никто уже не сомневался, что государство недееспособно, обречено и рухнет в самом скором времени — тем более, что взрывать оказалось на диво легким делом. Взрывчатки хватало, шахиды уже не требовались — радиоуправляемый заряд в сумке взрывался во время часа пик, на концерте, в музее, среди ночи падал жилой дом, в Ульяновске причиной взрыва называли утечку газа, а в Братске — тектонический сдвиг из-за внезапного таяния мерзлоты; случалась двух-трехдневная пауза, и бабахало опять, на этот раз в троллейбусе, и вот что мучило ее вдвойне — люди научились с этим жить, приспосабливаться; человек опять доказал свою исключительную адаптивность — из обреченных домов вдруг среди ночи, за час до взрыва, высыпали жильцы, иногда даже успевали вызвать милицию, найти и обезвредить взрывчатку; в заминированный троллейбус садилось меньше народу (интервью со счастливцами, избежавшими судьбы, почти ежедневно печатала «Вечерка» — «И тут-то я и почувствовал: нехорошо! Ну его, думаю, пойду пешком. Надо бы мне, конечно, в милицию — но кто бы поверил?!»). Народным бунтом не пахло, хотя в иное время двух таких терактов с лихвой хватило бы для низвержения власти, — но Россия подтверждала еще одно страшное предположение, доказывая свою неодолимую природность: в иное время довольно было крошечного толчка, чтобы обрушить всю конструкцию, — теперь же все словно спали, и конструкция медленно гнила, обваливаясь по частям. Если бы вся она сгорела в одночасье, что-то стальное в ней могло уцелеть, — но в болоте перегнивает любое железо. Не было не только революции, но и сколько-нибудь заметного ропота; для ропота был не сезон, и никакие взрывы не могли ускорить время, как не может взрыв или пожар на волжском льду ускорить приход весны. Эта полная независимость истории от человека была всего невыносимей, но нельзя ходить по кругу вечно — круг изнашивается; это теперь и происходило, и террористы, скорее всего, были действительно ни при чем.