Неприкасаемый - Джон Бэнвилл

— Виктор, старина! — воскликнул он. — У тебя такой затравленный вид.

Уолли еще подростком слыл марксистом, одним из первых подхватил этот вирус.

— Пил с Куэреллом, — ответил я.

— A-а, с тем самым, римским папой, — фыркнул он.

Молодая женщина, которую он не удосужился представить, сдерживая, как мне показалось, смех, скептически разглядывала меня. Невысокая, смуглая, ладно сложенная. Под глазами глубокие тени. Одета по тогдашней моде в платье свободного покроя из черного шелка с бронзовым отливом, мерцавшего на свету. Мне пришло в голову сравнение с блестящим панцирем жука-скарабея. Уолли продолжил разговор, и она постепенно отвлеклась от моей персоны. Он рассказывал о каком-то художнике, чьи работы недавно стали для него открытием, — Хозе Ороско или что-то вроде того. Уолли был одним из настоящих восторженных ценителей прекрасного, которые в то время еще появлялись на свет. Он погибнет семь лет спустя, защищая осажденный Мадрид в рядах бригады Корнфорда.

— Теперь осталось единственное, — говорил Уолли. — Народное творчество. Все остальное — потакание буржуазии, мастурбация на потеху средним слоям.

Я взглянул на молодую женщину: такие слова, как «мастурбация», не употреблялись с нынешней легкостью. Она, вяло усмехнувшись, сказала:

— Лучше бы ты заткнулся, Уолли.

Тот, ухмыляясь, повернулся ко мне:

— Что скажешь, Виктор? Ей-богу, это же сама революция врывается в страну угнетателей.

Я пожал плечами. С такими излишне развязными евреями вроде Уолли было трудно иметь дело; концлагеря еще не превратили снова это племя в избранный Богом народ. К тому же он всегда меня недолюбливал. Думаю, он знал, до чего я не люблю свое имя — оно подходило только джазменам да мелким жуликам, — и произносил его при каждом удобном случае.

— Уж если ты горой стоишь за социалистическое искусство, — заметил я, — то зачем выставляешь вон там эту белогвардейскую халтуру?

Уолли, ухмыляясь, поднял плечики и показал свои ладошки торгаша.

— На нее спрос, дорогой мой, спрос.

Шлепая по полу босыми ногами, прибрел пьяно улыбающийся Ник. Обменялся насмешливым и, как мне показалось, понимающим взглядом с молодой женщиной, и я тут же понял, кто она такая.

— Взгляните-ка на нас, — жизнерадостно произнес он, обводя широким взмахом неверной руки с бокалом стоявшую позади него компанию, а также Уолли, свою сестрицу и меня. — Вконец разложившаяся компания.

— Мы тут как раз ждали революцию, — подхватил Уолли.

Ник засмеялся. Я повернулся к Крошке.

— Простите, — сказал я, — мне показалось, я вас знаю, но…

Она лишь повела бровью и ничего не ответила.

Стены помещения были выкрашены в серовато-белый цвет, потолок представлял собой неглубокий купол. Два расположенных бок о бок грязных окна выходили на залитый ярким, прямо с полотен дельфтской школы, вечерним солнцем мощенный булыжником двор. К стенам прислонены покрытые клочьями пыли картины. Мне стало не по себе от вызывающего взгляда чуть выпуклых глаз Крошки, и я отошел порыться в картинах. Плоды несостоявшихся мод прежних лет, поблекшие, жалкие, незаметные: сады в апреле, странная, болезненного вида обнаженная фигура, несколько образчиков английского кубизма, все с мягкими углами и пастельными плоскостями. И вдруг — она, в облупившейся позолоченной рамке, с потрескавшимся лаковым покрытием, вызывающим впечатление, будто на поверхность картины аккуратно наклеены сотни высушенных ногтей. Даже при слабом свете с первого взгляда можно было безошибочно сказать, что это такое. Я быстро поставил картину на место. Из глубины груди растекалась горячая волна; всякий раз, когда я впервые вижу настоящую картину, мне становится понятно, почему мы говорим о сердце как о местонахождении чувств. Дыхание почти остановилось, вспотели руки. Впечатление, словно я наткнулся на что-то непристойное; так со мною бывало в школе, когда кто-нибудь передавал под партой грязную картинку. Я не преувеличиваю. Мне никогда не приходило в голову разобраться в корнях моей реакции на искусство; довольно сложное и запутанное переплетение чувств. Я подождал, стараясь успокоиться, — алкоголя в голове как не бывало, потом, глубоко вздохнув, поднял картину и поднес к окну.

Никаких сомнений.

Уолли оказался тут как тут.

— Что-нибудь понравилось, Виктор?

Я пожал плечами и, стараясь казаться как можно скептичнее, принялся разглядывать манеру письма.

— Похоже на «Смерть Сенеки» кисти как его там? — неожиданно встрял Ник. — Мы еще видели в Лувре, помнишь?

Мне захотелось крепко двинуть его под зад.

Уолли подошел поближе и встал за плечом, дыша мне в затылок.

— Или еще одна работа того же автора, — раздумывал он вслух. — Когда он находил сюжет по вкусу, то цеплялся за него, пока не надоедало.

Теперь он сам заинтересовался картиной; мои рецензии его раздражали, но он с уважением относился к моим познаниям.

— На мой взгляд, это его школа, — сказал я и, как ни трудно было с ней расставаться, поставил картину на место.

Уолли недоверчиво глядел на меня. Его не надуешь.

— Если хочешь, — предложил он, — назначай цену.

Ник и Крошка сидели рядышком на столе Уолли в довольно странной расслабленной позе, грациозно и в то же время безжизненно болтая головами и ногами, будто пара марионеток. Меня вдруг стеснило их присутствие, и я промолчал. Уолли поглядел на них, потом на меня и, прикрыв глаза и лукаво улыбаясь, кивнул, будто понял мое затруднение, в котором я сам не мог разобраться: что-то относящееся к искусству вообще, и замешательство, и сильное желание — все перепуталось.

— Вот что скажу я, — произнес он. — Пятьсот фунтов — и картина твоя.

Я засмеялся; по тем временам это было целое состояние.

— Мне по карману сотня, — ответил я. — Видно же, что это копия.

Уолли принял одну из своих личин местечкового еврея: прищурил глаза, наклонил голову набок, поднял плечико.

— Что ты говоришь, приятель? Копия! Какая же это копия? — Он снова распрямился, пожал плечами. — Хорошо, триста. Самая низкая цена, на какую могу пойти.

Вмешалась Крошка:

— Почему бы тебе не уговорить Лео Розенштейна купить ее тебе. У него же куча денег.

Все взоры обратились на нее. Ник рассмеялся и, сразу оживившись, проворно спрыгнул со стола.

— Хорошая мысль, — заявил он. — Пошли поищем его.

У меня упало сердце (странное выражение; никогда не бывает ощущения, что сердце падает; я нахожу, что оно, когда чем-то встревожен, скорее раздувается). Ник учинит из этого дела балаган, Уолли полезет в бутылку, и я упущу счастливую возможность, пожалуй, единственную в жизни, стать обладателем пусть маленького, зато настоящего шедевра. Следом за Ником и Крошкой (между прочим, интересно, почему ее так прозвали — ее звали Вивьен. Имя такое же холодное и резкое, как она сама) я поплелся на улицу, где толпа уже поубавилась. Лео Розенштейн, правда, был еще там; прежде чем увидеть, мы услышали его сочный рокочущий голос. Он разговаривал с Боем и одной из шелковых блондинок. Они обсуждали то ли золотой стандарт, то ли политическую жизнь Италии, что-то вроде того. Словом, легкая болтовня на крупные темы — главная примета времени. От Лео исходила аура очень богатого человека. По-мужски привлекательный, рослый, широкоплечий, смуглое продолговатое лицо левантинца.

— Привет, Бобер.

Мне достался кивок, Крошке — острый оценивающий взгляд и подобие улыбки. По части внимания Лео был экономным.

— Лео, — сказал Ник, — мы хотим, чтобы ты купил Виктору картину.

— Правда?

— Правда. Это Пуссен, но Уолли этого не знает. Просит три сотни, можно сказать, почти бесплатно. Считай это хорошим вложением денег. Такая картина дороже золота. Бой, скажи ему.

Бой по непонятным мне причинам считался своего рода знатоком картин и при случае давал семье Лео советы в вопросах пополнения их коллекции. Мне было забавно представить, как они с отцом Лео, полным достоинства джентльменом с загадочным взглядом племенного вождя бедуинов, шествуют по выставочным залам, с важным видом задерживаясь у того или иного большого посредственного полотна, причем Бой всю дорогу давится смехом. Теперь же он расплывается в своей чудовищной улыбке: выпученные глаза, раздутые ноздри, опущенные книзу утолки толстых мясистых губ.

— Пуссен? — многозначительно переспрашивает он. — Звучит привлекательно.

Лео мерит меня недоверчивым взглядом.

— У меня есть сотня, — доложил я. Ощущение такое, будто ступаю на прогибающийся под ногой натянутый канат.

Когда Лео смеялся, можно было буквально увидеть каждый извергаемый изо рта звук ха-ха-ха.

— Ну так что? — нетерпеливо спрашивает Ник, переводя пьяный взгляд с Лео на меня и обратно, как будто это его игра, а мы тянем время. Лео обменялся с Боем немым взглядом, потом снова оценивающе взглянул на меня.