Ловушка для княгини (СИ) - Луковская Татьяна

— Может поправится? — с надеждой посмотрела на брата Прасковья.

— Конечно поправится, кашу-то за двоих начал есть.

За седмицу Прасковья первый раз заговорила с Настасьей. Каждое утро они встречались за трапезой. Настасья неизменно дружелюбно улыбалась и вела неспешный рассказ: какое у нее в Черноречье было житье-бытье, какие колты[2] девки на торгу покупают, какой узор на рушники кладут, как Масленицу провожают, да пироги какие на Пасху пекут. Говорила и говорила то, что ей самой было бы интересно послушать. Прасковья угрюмо молчала. Когда Настасья спрашивала: «А как у вас?», девочка отворачивалась, словно и не к ней обращались. Но вот за столом появился Ивашка, стукнул пару раз ложкой по столу, размазал по всему лицу кашу, довольно облизывая губки, и Прасковья ожила, заворковала над братцем и даже один раз улыбнулась мачехе.

Настасья взбодрилась и осмелилась предложить:

— Прасковьюшка, а не хочешь со мной да Феклой на торг сходить? Фекла говорит, княже нам серебра оставил, прикупим чего-нибудь? — она замерла, ожидая ответа девочки.

Но та ответить не успела, в трапезную, расталкивая холопок, влетела Сулена. Щеки на крупном лице теперь были не румяными, а насыщенно бордовыми, повой неряшливо сдвинулся, приоткрывая растрепавшиеся седые пряди.

— Куда ты прешь?! — вбежала за ней Фекла. — Эй, кто-нибудь, гридней кличьте!

— Куда надо, туда и пру, — широкой мужской ладонью отшвырнула Сулена ключницу.

Настасья, осознавая угрозу, осталась сидеть, только заслонила собой Ивашку и жестом указала Прасковье отойти в сторонку. Девочка торопливо отбежала в угол.

— Глядите, княгиней она сидит! Да кто ты такая, чтобы княгиней нашей зваться? — заорала Сулена, — Дочь колдуна треклятого!

— Мой отец, князь Чернореченский, в чародействе никем замечен не был, — спокойно произнесла Настасья.

— Князь Чернореченский? — раскатисто захохотала Сулена. — Да какой там князь? Думаешь, мы здесь не знаем, что ты дочь боярина бежского. А и боярина ли? Неизвестно какого роду-племени, сам себя боярином объявил. Тебе не в княгинях сидеть, а в монастыре грехи родителей твоих распутных отмаливать!

— Врешь ты все! — поднялась Настасья. — Язык твой грязный. Я дочь князя Димитрия, — сначала кровь отхлынула от щек, а потом вернулась обжигающим потоком, меж лопаток потекла тонкая струйка пота.

— Так ты не знала? — с наслаждением хохотнула Сулена, прочитав потрясение на лице княгини. — Мать твоя, Улита Бежская во вдовах загрустила да с дядькой[3] сына своего Ростислава спуталась, все говорят, дядька тот колдуном был, опоил ее зельем приворотным. Колдуна этого распутного добрые люди убили, а княгиня тяжко разродилась и померла, а братец твой Ростислав, по детскому недоразумению, решил, что мать от Димитрия Чернореченского нагуляла, тот на ловы как раз приезжал. Братец тебя и велел «отцу» спровадить. А Димитрий с княгиней Еленой тебя пожалели и дочерью своей нарекли, только ты от того княжной не стала, гнилое семя доброго плода не даст, — Сулена, словно околдованная мороком, все вещала и вещала, и ядовитые слова расползались по чистой трапезной как гадкие тараканы. — А чем ты дочери моей лучше, моя дочь от венчанного брака на чистом ложе зачата, а ты?

В комнату, наконец, влетели гридни, Фекла махнула рукой, и они, не церемонясь, подхватив Сулену под руки, поволокли из трапезной, но та не сдавалась, и упираясь ногами, продолжала орать:

— Не тебе хозяйкой здесь сидеть, князь уж другой обещался, достойного боярина дочери, по рукам уж ударили, а тут князь Чернореченский весть прислал, клятвопреступником князя Всеволода сделал. Да за хорошей невестой свататься едут, а дурная сама сватов присылает.

Бывшая нянька все кричала и кричала, этот грубый, похожий на мужской бас голос еще долго стоял в ушах. Настасью пошатывало.

— Сядь, сядь, светлейшая, — подхватила ее Фекла. — Вот, кваску хлебни, — ключница силком воткнула хозяйке чарку с квасом.

— Вы все так здесь думаете? — прошептала Настасья.

— Да дурное быстро разносится, — Фекла подняла на руки притихшего Ивашку. — Какая нам разница, чья ты там дочь, ты наша княгиня, пред Богом венчанная. Бог, чай, поважнее князей будет. И кто княгиню не приемлет, — громко крикнула она в распахнутую дверь, — тот против Господа идет! А ты, — ключница резко оборотилась к Прасковье, — врагам отца потакаешь, мачеху не принимая, на их поле сеешь.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Так батюшка сам… — пролепетала испуганная Прасковья, вжимая голову в плечи.

— И батюшка твой с горя разум свой помутил, — Фекла смело вздернула острый подбородок.

— Пойду я, — снова поднялась Настасья, — потом на торг сходим, — и, не дожидаясь ответа, стрелой выбежала из трапезной, почти столкнулась с подслушивающими челядинками, задевая углы, пронеслась вдоль темного перехода, спотыкаясь, взлетела по крутой лестнице, забежала к себе в горницу и, затворив на засов дверь, плюхнулась на ложе.

«Димитрий не отец мне?» — и пред глазами всплыла широкая улыбка отца. «Нет, он родной. Самый родненький. Врут они все, опорочить меня хотят!» Мир счастливого детства рушился, грозя завалить под обломками и саму Анастасию. Что она знала о своем происхождении? Что отец с матерью любили друг друга, согрешили, но в том Настасье не виделось большого греха, ведь отец к матери посватался, они должны были повенчаться. Но Димитрий заболел, так рассказывала мачеха Елена, а опечаленная княгиня Улита разродилась раньше времени и померла. Отец поправился, погоревал, но женился на Елене. Мачеха приняла Настасью как родную и никогда ее не упрекала.

Все в той басне было стройно и ладно, и оттого родная мать виделась девочке чуть ли не святой. И никто никогда дома даже намекнуть не посмел юной княжне, как оно там было на самом деле, видно, боялись княгини Чернореченской. Елена, если надо, могла быть и жестокой, и даже беспощадной, орлицей защищая своих детей. Все это знали и, прикусив языки, помалкивали. И тем больнее теперь всплыла правда.

А правда ли? «А может ложь? Почему я так быстро поверила этой крикливой бабе? — Настасья села, утирая слезы. — Спросить Ненилу?» — но дернуть няньку она никак не могла решиться, это как грязной рукой схватить хлеб со стола. «Не могу, язык не повернется… или… Ну надо же все-таки правду узнать!»

Настасья спустилась в горницу няньки. Ненила хлопотала у стола, вымешивая тесто и мурлыча протяжную песню.

— Скажи, то правда, что я дочь боярина бежского? — не своим голосом спросила Настасья.

Нянька охнула, побледнела, и дальше уже можно было и не выпытывать.

— Да ложь все, врут, — собралась Ненила, — враги отца твоего князя Димитрия то болтают.

Настасья вылетела от няньки, не дослушав.

«Лучше Ермилу вызвать, уж он то все должен знать, это он наш союз с Всеволодом состряпал, сам же мне об том говорил».

Оправившись пред медным зеркалом и собрав остатки сил, Настасья крикнула призвать к ней боярина Ермилу. Да, не попросить, а именно призвать, потому как, не важно чья она там дочка, Фекла права — она княгиня и, пока князя нет, может вызывать и нарочитую чадь.

[1] Прасол — торговец мясом.

[2] Колт — женское подвесное украшение.

[3] Дядька — здесь воспитатель.

Глава VIII. Советчик

Ермила явился очень быстро, вид у него был растерянным и даже встревоженным. Верткий боярин пристально вглядывался в лицо Настасьи, пытаясь определить настроение княгини. «Успели ему напеть, что здесь случилось? Да, конечно, напели, вон, глазки как бегают, — Настасья тоже стала изучать собеседника. — Волнуется. Как он там сказал: «Многое на меня поставлено?» Вот и настало время узнать, что именно. Невозможно в темноте тыкаться, что слепому котенку». Настасья махнула холопке не закрывать дверь, чтобы не создавать кривотолков, но сама подошла к окну, призывая и Ермилу отойти от стены, за которой так удобно пристроить ухо.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— На ком князь должен был жениться? — медленно проговорила она.