Евроремонт (сборник) - Виктор Шендерович

– Да! – с жаром подхватил Еремей. – Только проверим, не вредно ли будет нашим овсяное печенье со сливовым джемом!

И мы поползли. Мы обогнули трубу и взяли левее. Возле унитаза при воспоминании о Кузьме Востроногом у меня снова заныло в животе.

– Как ты думаешь, Еремей, – спросил я, – поймут ли нас правильно?

– Наша кухня лучше всех! – крикнул Еремей и быстро нырнул в щель.

Опуская подробное описание нашего путешествия, скажу только: оно было полно приключений. Но упорство Еремея, без перерыва твердившего про сливовый джем, к утру вывело нас в другое измерение, к унитазу.

Тамошний мир оказался удивителен: все было как у нас, но совсем по-другому расставлено. Сориентировавшись, мы первым делом поползли в сторону кухни и возле мусорного ведра, прямо с пола, поели вкуснейших крошек. Я, признаться не был расположен покидать эту халяву, но Еремей, попав за щиток, как с цепи сорвался.

– Хватит тебе! – орал он. – Где-то тут должен быть ШКАФ!

И, стуча усами, помчался наверх. Я бросился вдогонку. Шкаф действительно был. Мы уже собирались заползти между створок, когда оттуда показались усы, а вслед за ними выполз огромный и совершенно бурый таракан.

– Хэлло, мальчики, – проговорил он со знакомым акцентом. – Далеко собрались?

– Добрый день, – вежливо отозвался Еремей. – Нам бы в шкаф.

На это вылезший поднес ко рту лапку и коротко свистнул. На свист отовсюду полезли очень здоровые и очень бурые тараканы, и не прошло пяти секунд, как мы были окружены со всех сторон. Последним неторопливо вылез жирный, как спичечный коробок, таракан с какой-то бляшкой на спине. Этот последний без перерыва жевал, что, может быть, отчасти и объясняло его размеры.

– Шериф, – обратился к жирному тот, что остановил нас, – тут пришли какие-то черные ребята, они говорят, что хотят в наш шкаф.

Все захохотали. Жирный вразвалку подошел к нам и начал не спеша разглядывать сначала Еремея, потом меня.

– А вы, собственно, кто такие? – спросил он через некоторое время, видимо, не разглядев.

– Мы тараканы, – с достоинством сказал Еремей.

– Это недоразумение, – веско ответил называвшийся шерифом. – Тараканы – мы. А вы собачье дерьмо.

Когда взрыв хохота утих, жирный уставил лапу Еремею в грудь и, не переставая жевать, сказал так:

– Мальчики, – сказал он, – идите откуда пришли и передайте, что в следующий раз мои ребята будут стрелять без предупреждения. А сейчас мы с ребятами посмотрим, как вы бегаете.

Тут стоявшие вокруг нас образовали коридор, и по этому коридору мы с Еремеем побежали. Сзади сразу начался беспорядочный грохот, и над головами у нас засвистело.

Как я и обещал Еремею, наше пребывание за щитком было чрезвычайно коротким: уже вечером Еремей затормозил возле нашего унитаза, держась за сердце и тяжело дыша. Он, видимо, хотел что-то сказать, но сразу не смог. Удалось ему это только через минуту. Сливовый джем, сказал Еремей, вовсе не так вкусен, как он думал. И не исключено, что даже вреден для тараканов нашего возраста.

Прощаясь со мной возле крана, Еремей попросил никогда больше не уговаривать его насчет овсяного печенья.

Этой сентенцией и завершилось наше путешествие за щиток. Иногда я даже спрашиваю себя, не привиделось ли мне все это, как тараканиха средних лет. Но нет, кажется. А впрочем. Вы же понимаете, в наше время ни за что ручаться нельзя.

Дома меня ждала Нюра. Наш с ней разговор я описывать не буду: бабы – они бабы и есть.

Всю следующую неделю я болел: бег после контузии не пошел мне на пользу. Жирный с бляшкой являлся мне во сне, тыкал лапой в грудь, называл “мальчиком” и заставлял бегать. Но все это оказалось куда легче реальности: вскоре после моей болезни случилось то, что заставило меня, превозмогая слабость, торопиться с окончанием моих мемуаров.

IV

Первое, что я увидел, когда, пошатываясь, вышел из-под отставших обоев, был Семенов. Семенов стоял ко мне спиной и держал в поднятой руке какую-то штуковину, из которой с шипением вырывалась струя. Сначала я ничего не понял, а только увидел, как со стены, к которой протянул руку Семенов, срываясь, летит вниз Дмитрий Полочный, как падает он на кухонный стол и, вместо того чтобы драпать, начинает быстро-быстро крутиться на месте, а Семенов не бьет по нему ладонью, а только с интересом смотрит.

Когда Дмитрий перестал крутиться, подобрал лапки и затих, узурпатор взял его за ус и бросил в раковину.

Паника охватила меня. Я бросился обратно под обои, я помчался к Нюре, дрожь колотила мое тело – я понял, что приходит конец. До наступления ночи от семеновской струи погибло еще трое наших, и все в кухне провоняло ею до последней степени.

Ночью, убедившись, что убийца уснул, я зажал нос и снова бросился к Еремею. Еремей, сидя по холостяцкой своей привычке в полном одиночестве, раз за разом надувался и, поднося лапки ко рту, пытался свистнуть. Он еще ничего не знал.

Услышав про струю, Еремей обмяк и устало поглядел на меня. Только тут я заметил, как постарел мой верный товарищ за минувшие сутки.

– Что же теперь будет? – спросил Еремей.

– Боюсь, что не будет нас, – честно ответил я.

– Прав был Геннадий, – тихо выдохнул он. – Надо было договариваться с Семеновым.

– Геннадий был прав, – согласился я.

– Надо собрать тараканов и пойти к Геннадию, – сказал Еремей.

Через пять минут, зажав носы, мы двинулись в сторону ванной. Делегация получилась солидная: кроме нас с Еремеем и Нюры пошли Альберт с супругой, его теща и еще пятеро встреченных тараканов. Примкнул к колонне и разбуженный нашим топотом Степан Игнатьич. По дороге ему объяснили, куда идем.

Зашли и за Иосифом, но он идти к Геннадию отказался: лучше, сказал, умру здесь как собака, а к этому семеновскому прихвостню не пойду. Делать нечего, вышли мы от него, построились в цепочку и след в след прокрались в ванную.

Мы зашли за ножку, Еремей встал на стреме у косяка (обещал-таки свистнуть, если что), а остальные пропозли к Геннадию. Сильно исхудавший изгнанник лежал на спине за тазом с тряпками, сплетя лапки. Мы подползли и стали вокруг.

– Ты чего? – спросил его наконец Альберт.

– Не мешай медитировать, путник, – ответил Геннадий, продолжая лежать.

– Чего не мешай? – попробовал уточнить Степан Игнатьич. Геннадий не ответил, а только скрестил нижние лапки и закатил глаза.

– Слушай, – сказал я тогда, – ты давай быстрее это слово, народ ждет.

Геннадий осторожно расплел лапки и перевернулся.

– Говори, странник, – сухо сказал он.

И я рассказал ему обо всем, что произошло у нас после Второго всетараканьего.

Геннадий не перебивал, но смотрел отрешенно. Сообщение о ядовитой струе встретил с завидным хладнокровием. Спрошенный совета, рекомендовал самосозерцание, после чего снова закатил глаза.

– А договор? – напомнил я, волнуясь. – Помнишь, ты хотел заключить с Семеновым договор?

– С каким Семеновым? – спросил Геннадий.

Мы немного постояли и ушли.

Развязка приближалась неотвратимо. Наутро по вине Терентия, высунувшегося не в добрый час из-под колонки, узурпатор залил дрянью все зашкафье, плинтусы, батареи и трубу под раковиной. К вечеру те из нас, которые еще могли что-либо чувствовать, почувствовали, что дело швах.

Ночью, покинув щель, я вышел на стол. Стол был пуст и огромен, полоска лунного света косо лежала на нем. Меня подташнивало. Бескрайняя черная кухня простиралась вокруг; ручка от дверцы шкафа тускло поблескивала над хлебницей.

И тогда я закричал. На крик отовсюду начали сходиться уцелевшие, и сердце мое защемило – разве столько сошлось бы нас раньше? Когда приполз Степан Игнатьич (а он всегда приползал последним), я сказал:

– Разрешите Третий всетараканий съезд считать открытым.

– Разрешаем, – хором тихо отозвались тараканы.

– Я хочу сказать, – сказал я.

– Скажи, Фома, – подняв лапку, прошептал Еремей.

– Тараканы! – сказал я. – Вопрос сегодня один: договор с Семеновым. Буфета не будет. Скандирующей группы не будет. Антресольные, если хотят автономии, могут ее взять и делать с ней что хотят. Если плинтусные имеют что-нибудь против подраковинных или наоборот – пожалуйста, мы готовы казнить всех. Но сначала надо договориться с Семеновым.

И мы написали ему письмо, а Степан Игнатьич перевел его: он, пока жил за обоями, выучил язык. Вот это письмо, от слова до слова:

“Семенов!

Пишут тебе тараканы. Мы живем здесь давно, и вреда от нас не было никому. Еще ни один человек не был раздавлен, смыт или сожжен тараканом, а если мы иногда едим твой хлеб, то, согласись, это не стало тебе в убыток. Если ты не хочешь есть с нами за одним столом, никто не станет неволить тебя – мы согласны столоваться под плитой. Мы не знаем, за что ты так ненавидишь нас, за что терпели мы и голод, и индивидуальный террор, – но химическое оружие, Семенов! Не боишься ли ты, что кто-нибудь из наших доползет до ООН? Тебя осудят, Семенов, – если только какая-нибудь гадина не успеет наложить вето.