Пепел Бикини - Петров Лев

— Попались. Точно так же, как и туземцы.

— Черт побери, — пробормотал Смайерс, вертя зажигалку, — не хотел бы я быть на их месте. Но, боюсь, я не совсем понимаю, что же произошло… Неужели все это наделала наша бомба?

— Нет, — желчно сказал Коркран, — это не наша бомба. Это последнее великое противостояние Марса. Не будьте таким… э-э… младенцем, Смайерс. Дело серьезное.

Брэйв исподлобья взглянул на него, но промолчал. Смайерс обиженно поджал губы:

— Я, разумеется, не ученый. Я только строитель. Но… полагаю, как участник операции, я мог бы рассчитывать на… на более вразумительное объяснение. Ронгелап… туземцы, метеостанция — и наша бомба! И при чем здесь ветер, скажите на милость?

Коркран снял очки, достал из нагрудного кармана кусочек замши и принялся протирать стекла. Без очков и тропического шлема, за который Смайерс втихомолку называл его «английским резидентом», лицо генерала-ученого стало каким-то детским и растерянным.

— Хорошо, Смайерс, попробую объяснить вам популярно. Полмесяца назад мы произвели взрыв нашего устройства — так? Я не буду вдаваться в подробности термоядерного процесса, это долго и скучно. Главное то, что над местом взрыва возникло, по-видимому, плотное облако радиоактивных продуктов взрыва. И ветер понес это облако на северо-восток. К счастью, — на северо-восток, а не на юг, не сюда, на Кваджелейн. Но и на северо-восток было достаточно плохо. На пути облака оказался атолл Ронгелап с населением в две сотни канаков и с нашей метеостанцией…

— Понятно, понятно, — проворчал Смайерс. — Они все заболели атомной горячкой… Искренне благодарен вам, мистер Коркран. — Он подумал и добавил с глубокомысленным видом: — За границей, должно быть, теперь поднимется бешеный шум. Но ведь никто не мог предположить таких последствий, как вы думаете?

Коркран водрузил очки на нос и надменно взглянул на него:

— Считается, что мы должны были учесть все, — даже невозможное.

Брэйв отсутствующим взглядом смотрел куда-то поверх головы генерала, неслышно барабаня пальцами по столу. Он никогда не любил дельцов, перед которыми ему приходилось пресмыкаться, и ученых, от которых в той или иной степени зависела мощь армии и флота. Вдвойне несимпатичны были ему дельцы и ученые в мундирах, как этот Смайерс и Коркран. Но сейчас они делили с ним ответственность за то, что произошло. Его неприятности были их неприятностями. Он закурил новую сигару и благосклонно кивнул генералу-физику:

— Вполне с вами согласен, Коркран. В таких делах всегда есть риск… большой риск. Смайерс вздохнул:

— Интересно, в каком они сейчас состоянии? — Кто? — Те… туземцы и служащие метеостанции.

— А… не знаю, право, — сказал Брэйв. — Их привезли сюда, на Кваджелеин, и разместили в гарнизонном госпитале. Ими занимается некто Нортон, полковник, сотрудник АВСС [11]. Я вызвал его из Японии и он прилетел через день после взрыва.

— Большой специалист? — Говорят, лучший в мире. — Еще бы! — хмуро проворчал Коркран, — Почти десять лет возится с японцами, пострадавшими в Хиросиме и Нагасаки. Должен же он чему-нибудь научиться за это время…

— Он будет здесь через час, я думаю, — сказал Брэйв. — Кстати, Коркран, вы, кажется, принимали участие в испытаниях первой водородной бомбы в пятьдесят втором. Случилось ли тогда что-нибудь подобное?

— Нет, все прошло нормально.

— И чем вы это объясняете?

Коркран пожал плечами: ..

— Эти водородные бомбы — капризные штуки. Чрезвычайно трудно предсказать все последствия взрыва, Понимаете… слишком много факторов, которые трудно или невозможно учесть заранее.

— Например?

— Гм… Форма оболочек, их толщина… материал. Гм… Расположение урановых запалов… Мало ли что… Кстати, почему вы называете их бомбами?

— То есть…

— «Бомбы»! — Коркран презрительно фыркнул. — Даже то чудище, которое мы испытывали сейчас, весило со всеми приспособлениями около сорока тонн. А в пятьдесят втором это был чудовищный, неуклюжий фургон весом в семьдесят тонн, и будь я проклят, если кто-нибудь знал заранее, что из него получится!

Смайерс с любопытством взглянул на генерала, На лице которого изображалась смесь самодовольства и крайней степени брезгливости.

— Значит, можно ожидать, что следующий экземпляр будет уже настоящей бомбой?

— Возможно. Видите ли, господа, первая термоядерная установка была чрезвычайно примитивной по конструкции. Смесь жидкого дейтерия и жидкого трития, устройства для их хранения, необычайно громоздкие и нерентабельные… Сейчас мы испытали более совершенный образец; Основой в нём было твердое вещество — соединение лития с дейтерием и тритием.

Брэйв зевнул.

— К сожалению, — проговорил он, — первенство здесь принадлежит не вам.

— Русским? — спросил Смайерс. — Увы, да.

Генерал Коркран покраснел.

— Ничего нет удивительного! — сердито выкрикнул он. — Они тоже не зевают, да никогда и не зевали, если вам угодно знать.

— А! — сказал Брэйв. Вот и Нортон! В комнату вошел высокий, худощавый человек с утомленным лицом, в коротких штанах и простой серой рубашке с засученными рукавами.

— Позвольте вас познакомить, господа. Полковник Нортон — генерал Коркран…

— Мы уже знакомы… во всяком случае, — заочно, — буркнул Коркран кивая.

— Полковник Нортон — полковник Смайерс.

— Очень рад, сэр, — сказал Смайерс.

— Ну, как у вас там? — спросил Брэйв, когда Нортон опустился в кресло у окна.

— Никто не умер? — насмешливо процедил Коркран. Нортон внимательно взглянул на него, затем посмотрел на Брэйва:

— Я думаю, все в порядке, сэр. Опасности нет никакой.

— Слава тебе, господи, — сказал Брэйв.

— Хорошо, что вы вызвали меня сразу же, — продолжал Нортон. — Я успел произвести полную дезактивацию, промывание желудков и прочее…

— Воображаю! — хмыкнул Коркран. — Думаю, что теперь можно поручить лечение вашим местным врачам. Я дал необходимые инструкции, и они справляются превосходно… Одним словом, если дело только в этих беднягах с Ронгелапа, то все в порядке.

— Что вы имеете в виду? — нахмурился Брэйв.

— Не пугайте адмирала, доктор! — насмешливо осклабился Коркран. — Он и так достаточно переволновался из-за этих несчастных канаков. Вы представляете, что теперь будет с мировым общественным мнением?

— Черт бы его побрал! — с большим чувством сказал Брэйв.

— Не знаю, джентльмены… — Нортон встал. — Для меня человеческая жизнь есть человеческая жизнь, не меньше. Независимо от общественного мнения. Лучевые удары — это очень болезненно и очень опасно. Вряд ли. они могут быть темой для шуток…

Он шагнул к двери, но в этот момент на пороге появился лейтенант Погги, адъютант Брэйва.

— Прошу прощения, сэр, — сказал он. — Радиограмма полковнику Нортону.

— Откуда? — удивленно спросил Нортон, протягивая руку за листком.

— Из Токио.

Нортон торопливо развернул бланк.

— Черт… — хрипло сказал он.

— Что? Что случилось? — Брэйв медленно поднялся, опираясь руками о стол.

Нортон протянул адмиралу радиограмму:

— Мне надо немедленно возвратиться в Японию. Наступила тишина. Наконец Брэйв осторожно положил желтый листок на стол и провел ладонью по побледневшему лицу.

— Так, — проговорил он. — Ну что ж… Погги! (Адъютант выжидательно глядел на адмирала.) Мой самолет — для мистера Нортона. В Токио, сейчас же!

Часть 2.

Небо горит

Новый год

Для японца — во всяком случае, для японца, не потерявшего голову и уважение к традициям в неразберихе войны и в сутолоке жизни больших городов, — Новый год — всегда событие исключительной важности. Те, кто в полночь тридцать первого декабря с благоговением прислушивается к звонким ударам храмового колокола, знают, что с последним, сто восьмым ударом, все неприятности, пережитые в старом году, исчезают, рассеиваются, как дурной сон, и жизнь снова начинает сиять чистым светом радости и надежд. Поэтому к встрече нового, 1954 года, или 29 года эры Сева [12], в семье Сюкити Кубо-сава готовились по всем правилам. Накануне старая Киё, маленькая Ацу и Умэ тщательно и ревностно провели «сусу-хараи» — традиционную уборку дома: известно, что счастье и удача нового года входят только в чистый дом. На улице, перед входом в дом, были установлены красивые «кадо-маду» — каждая из трех косо срезанных стволов бамбука, украшенных ветками сосны и сливы, — символизирующие пожелание здоровья, силы и смелости. Над дверью красовался внушительный «симэ-нава» — огромный жгут соломы, охраняющий дом от всякого зла и несчастья. Кладовая была полна съестных припасов, праздничных кушаний и напитков, которыми хозяину и домочадцам предстояло угощаться и угощать в течение всей первой недели января; в шкафу для каждого члена семьи было приготовлено свежее белье и новая одежда. А в самой большой и светлой комнате стоял низенький столик, покрытый двумя листами чистой бумаги, на котором лежали друг на друге, увенчанные аппетитным красным омаром, два «кагами-моти» — символы удачи — круглые пироги из толченого отваренного риса. Им предстояло пролежать до одиннадцатого января, чтобы затем быть добросовестно съеденными.