Девочка перед дверью - Марьяна Козырева

Мамина подруга Нюта

Из Ростова позвонили, что к нам в Верблюд выехала испанская делегация из города Барселоны.

Директор вызвал моего папу и велел, чтобы на всякий случай он приготовился, если будет надо переводить им. Папа поморщился и сказал, что испанский он знает постольку-поскольку. Но директор ответил, что поскольку-постольку — это тоже дай бог…

А нашему классу велели, чтоб мы готовили свой спектакль «Не забудь о братьях» — показывать его испанцам.

Но оказалось, что переводчик у испанцев есть свой. Поэтому мама и папа просто пошли в зрительный зал и сели на самый верх, откуда у нас в институтском актовом зале все очень хорошо видно. Я села с ними, потому что мы должны были выступать только после торжественной части.

Сцена у нас в институте маленькая, но очень красивая, выкрашенная масляной краской под мрамор. А сейчас там еще повесили флаги — наш и испанский — и поставили стол с красной скатертью и стулья. И на сцену выкатилось столько начальства, что непонятно стало, куда же сядут испанцы.

Потом встал директор — торжественный, в синем костюме, с галстуком, бритый — и предложил всем похлопать и поприветствовать. И на сцену вышли испанцы. Их разместили все-таки. Только Хмырю-С-Бидончиком пришлось сесть сбоку.

Я стала разглядывать испанцев и решила, что это какое-то надувательство, что испанцы — невсамделишные. Потому что хотя кудлатые и черные они были почти как наша Саша, но одеты они были почему-то не по-испански, а в украинские рубашки со шнурочками.

Но тут под барабанную дробь вышли все наши воображули из третьего «а» — и Женька Марголин, брат нашей Ирочки, и Инна Дьяченко — и преподнесли испанцам цветы, а Инка прокричала речь: «Мы — советская молодежь! приветствуем! героических защитников города Барселона!!!» А после этого надела на испанцев красные галстуки. И тогда я сообразила, что испанцы настоящие, а просто в рубашки эти их всех нарядили где-нибудь еще раньше, до Верблюда.

А потом испанцы тоже стали говорить речи и ихняя переводчица стала переводить. И тут моя мама ахнула и схватила меня за руку.

«Боже мой! — сказала мама. — Это же Нюта!»

Про Нюту я знала. Нюта была мамина подруга еще со Стаюнинской гимназии. (Стаюнинская гимназия — это так называлась школа, где раньше училась моя мама.)

И мама всегда говорила: «Вот когда мы с Нютой…» И всегда получалось, что они с Нютой были порядочные хулиганки.

Но в это время захлопали и наша Ирочка стала делать мне знаки, чтобы я спускалась вниз: пора было мазаться в коричневую краску, потому что уже начинался перерыв.

Мама пошла вниз со мной тоже. Когда мы подошли к самой сцене, то даже и я уже узнала Нюту, хотя она была уже совсем седая, а у мамы на фотографии обе были еще почти девочки; они сидели на корточках и кормили голубей, а сзади них был столб, на столбе — лев с крыльями и с книжкой и красивый-прекрасивый дворец, и обе они были веселые и нарядные, в белых платьях и с косами…

Но тут Ира взяла меня за руку и увела. Я только увидела, как Нюта смотрит на мою маму и медленно покрывается красными пятнами, а мама смеется и глаза ее светятся.

Потом мы играли и говорили, что нам положено, а испанцы хлопали, и благодарили нас, и смеялись, хотя я так думаю, что они не поняли ничего, потому что Нюта ничего им почти не переводила. Она сидела прямая и строгая, вежливо улыбалась и молчала.

Как только спектакль кончился, я убежала к папе и маме, но оказалось, что мама уже ушла. Я подумала, что она пошла в поселковый — купить вкусного к ужину. Но когда мы с папой вернулись домой, мама сидела на диване и переводила своих «Ученых женщин». А когда я спросила, позвала ли она к нам Нюту, мама, не отрываясь от тетрадок, сказала, что это оказалась не Нюта, а совершенно незнакомая женщина.

— Она только издали похожа на Нюту. Скорее всего я обозналась. И дай мне немножко позаниматься…

— Но как же так?.. — начала я.

Но по маминому лицу я поняла, что лучше к ней сию минуту не приставать.

Очень страшная…

— Чушь какая-то, — говорит мой папа. — Землянику-то они зачем скосили? Дьяченко же все-таки агроном.

— Агроном-то… агроном, — повторяет Вовкин отец. — А ну как она отравленная?

И непонятно, серьезно он или смеется.

— Да вообще: что теперь толковать! И канаву вчера уже вырыли, и проволокой огородили.

— Бред какой-то, — говорит моя мама.

И они умолкают. Только ложечка звенит о стакан.

— Наталья моя считает… — Это снова говорит Вовин отец, и голос у него усталый-усталый. — Наталья считает — раз мы соседи, знаем старика дольше других, стало быть, обязаны вмешаться. Наверняка это ошибка, и надо, чтоб разобрались… Валерия, кстати, тоже твердит, будто там разберутся. «Только вы, — говорит, — с матерью чересчур доверчивы. Он явно не наш человек, и вся его деятельность вполне могла лить воду на мельницу врага… Хотя все эти цветочки и весьма трогательны…» Вот так-то. Ну, а вмешаться… Что проку? Я — хирург. Кому-то надо работать? Ведь эта дурища всех тут зарежет без меня, флегмону вскрывает — сепсис делает… А потом, что я скажу? «Отпустите его, он хороший человек, я его знаю…» Так? А что я знаю? Ну а как Валька моя в какой-то мере права? Вот говорят, он — скрытый баптист. А вы уверены, что это не так? Но только если уж этот человек — враг?! — Вовкин отец теперь уже почти кричит.

— Михаил Игнатьевич, я вас очень прошу, — говорит мама, — Тише. Я не уверена, что Витя спит.

Мама входит ко мне. Но я уже успела взлететь в постель и зажмуриться. Мама некоторое время стоит надо мной. Поправляет одеяло. Потом выходит.

Что же это такое — Скрытый Баптист?! Может, это еще хуже Троцкиста? Или даже Шпиона?..

Резная тень акации кланяется мне с потолка. Я слышу, как ветка скребется о стекло за окном…

Она скребется уже давно, и я понимаю, что она просит меня впустить ее и спрятать, потому что за ней гонятся и хотят задушить ее колючей проволокой.

Я встаю и впускаю ее и снова ложусь — и вдруг вижу, как с черной ветви на потолке, медленно набухая, повисает капля — прямо над моими глазами. Капля увеличивается и растет, и я понимаю, что ветка обманула меня, что еще немного — и капля сорвется и мне не спастись от нее… Я пытаюсь крикнуть и позвать маму, но губы меня не слушаются, они как запертые, и я понимаю, что все кончено и я уже отравленная. И все-таки кричу, но у меня получается шепот: «Ма-а-ма…»

И мама входит. Она наклоняется надо мной и начинает подтыкать одеяло, а я пытаюсь сказать ей обо всем и знаю, что надо сделать это незаметно, чтобы не расслышал Шаманский, который хочет нас всех отравить… И я шепчу: «Мама… а что такое скрытый…»

И тут ледяной ужас охватывает меня, потому что склонившееся надо мной лицо начинает постепенно искажаться, глаза скашиваются, оскаливаются зубы и страшная звериная пасть с ухмылкой глядит на меня. Я вскрикиваю в немыслимой тоске — и от своего крика просыпаюсь…

Зина Витовтова

Папа пришел с работы и рассказал смешную историю. В НИМИС привезли оборудование. Оборудование было тяжелое. Грузчики поплевывали на ладони и покрикивали: «Так его — сюда!», «Ставь на попа!».

И тут грузчик по фамилии Витовтов испугался и закричал: «Да вы что, с ума сошли?! Я ж упаду!»

Потому что оказалось, что раньше когда-то он и вправду был поп и понял так, будто оборудование хотят поставить ему на спину.

Этот грузчик Витовтов был отец девочки из нашего класса Зины Витовтовой. Поэтому на следующий день я пришла в школу и сдуру всем рассказала эту историю.

Всем стало смешно. С Зинкой и без того вечно был цирк: она шепелявила, а один раз в диктанте вместо «ворона каркнула» написала «ворона какнула».

После уроков мы окружили Зинку и стали кричать ей: «Попова дочка! Господи Иисусе, ворона какнула!..»

Зина попыталась от нас убежать, но возле институтского садика ее поймали, загнали в куст шиповника и продолжали скакать и визжать вокруг. А Зина стояла посередине куста, пыталась вырваться и просила нас перестать. Но мы не переставали и орали еще шибче.

И вдруг Зинино платье зацепилось за колючки, сделало «кр-рак» и сверху донизу разорвалось. И стали видны Зинины фланелевые штаны и худые ноги в порванных на колене чулках с круглыми резинками.

И вот только тогда, обомлев, я вдруг точно увидела со стороны — и этот куст, усыпанный розовыми цветочками, и плачущую полуголую девочку посередине куста, и нас — точно бесноватых, скачущих и орущих вокруг.

И я поняла, что мы ничуть не лучше Смирнова, который ведь даже и не скакал с нами, а только стоял неподалеку и посмеивался. И я завизжала безо всякого перехода, как будто меня режут:

— Перестаньте! Перестаньте! Дураки! Зина, прыгай сюда!

И протянула к ней руки.

Странно, что Зина не раздумывала ни секунды и тотчас же прыгнула мне навстречу. И мы с ней стояли рядом и ревели напропалую.