Макс Хавелаар - Эдуард Дауэс Деккер

в тридцать третьем либо тридцать четвертом году, в сентябре, потому что в Амстердаме была как раз ярмарка. Я учился латыни, так как родители собирались сделать из меня пастора. Впоследствии я часто задавал себе вопрос: для чего нужно учить латынь, если и по-голландски можно прекрасно сказать «бог велик»? Итак, я учился в латинской школе — нынче она называется гимназией, — и у нас была ярмарка, то есть в Амстердаме. На Вестермаркте[10] стояли небольшие лавчонки. Если ты, читатель, амстердамец и приблизительно одних лет со мной, ты, вероятно, вспомнишь, что среди этих лавок одна особенно привлекала покупателей; причиной тому была черноглазая девушка с длинными косами, одетая как гречанка. Отец ее был грек, по крайней мере походил на грека. Они торговали парфюмерией.

Я был тогда уже настолько взрослым, чтобы видеть, как эта девушка красива, но у меня недоставало мужества заговорить с ней. Впрочем, мне это и не помогло бы, потому что восемнадцатилетние девушки на шестнадцатилетнего мальчика смотрят, как на ребенка. И в этом они совершенно правы, что, однако, не мешало нам, пятиклассникам, ходить каждый вечер на Вестермаркт любоваться этой девушкой.

Так вот однажды с нами находился и тот, кто теперь стоял в своей шали передо мной. Был он года на два моложе остальных и, следовательно, еще слишком юн, чтобы глазеть на гречанку, но в классе он шел первым учеником — умница был, это надо признать, — и к тому же большой мастер играть, бороться и драться. Вот почему и он был с нами. Мы стояли в значительном отдалении от лавки (нас было десять человек), смотрели на гречанку и совещались, как нам с ней познакомиться. Решили сложиться, чтобы купить что-нибудь в лавке. Очень долго советовались между собой: кто первым заговорит с девушкой, кто возьмет на себя такую смелость? Каждому хотелось, но никто не решался. Бросили жребий, и жребий пал на меня. Здесь должен заметить, что я неохотно подвергаю себя опасностям. Я муж и отец семейства и считаю всякого, кто лезет на рожон, глупцом, что, впрочем, сказано и в священном писании. Мне приятно сознавать, что я остался верен своим взглядам на рискованность подобных положений, ибо в этом вопросе я и ныне держусь того же мнения, что в тот вечер, когда с двенадцатью стейверами[11], результатом нашей складчины, стоял перед лавкой грека. Однако из ложного стыда я боялся признаться, что у меня не хватает смелости... Впрочем, было уже поздно, потому что товарищи стали меня подталкивать, и я вдруг очутился перед прилавком. Я не видел девушки, я ничего не видел. Все перед моими глазами позеленело и пожелтело. Я пробормотал прошедшее время какого-то древнегреческого глагола.

— Что вам угодно? — спросила она.

Я оправился, насколько мог, и продолжал:

— «Гнев, богиня, воспой...» — а потом — «Египет есть дар Нила».

Я убежден, что мне удалось бы завязать с девушкой знакомство, если бы в эту минуту один из моих товарищей из мальчишеского озорства не толкнул меня так сильно в спину, что я больно стукнулся о прилавок. Тут я почувствовал, что кто-то схватил меня за шиворот, потом значительно ниже, мгновение я парил в воздухе и, прежде чем сообразил, что произошло, оказался по ту сторону прилавка, и грек на не совсем понятном французском языке сказал, что я уличный мальчишка и что он позовет полицию. Я стоял теперь рядом с девушкой, но, увы, удовольствия от этого не испытывал никакого. Я плакал, дрожал от страха и умолял о пощаде. Но это не помогло, грек вцепился в меня и тряс немилосердно. Я оглянулся на своих товарищей. Как раз сегодня утром мы занимались латинским переводом истории Сцеволы[12], который вложил свою руку в огонь, и они все, конечно, восторгались красотой этого поступка... но ни один из них не остался, чтобы ради меня вложить в огонь руку!

Так мне казалось. Но вдруг через заднюю дверь влетел в лавку мой Шальман1. Он был не велик и не силен, ему было всего тринадцать лет, но он был проворным и храбрым человечком. Я и теперь вижу, как блестели его глаза, которые обыкновенно довольно тускло глядели на мир; он ударил грека кулаком, и я был спасен. Потом я узнал, что грек здорово побил его, но так как у меня исстари твердый принцип не вмешиваться в то, что прямо меня не касается, то я немедленно удрал. Следовательно, видеть этого я не мог.

Вот почему черты его лица так живо напомнили мне запах духов и то, как в Амстердаме можно подраться с греком. Когда в следующие годы этот грек снова появлялся на ярмарке на Вестермаркте, я старался держаться подальше от его лавчонки.

Читатель, я высоко ценю философские размышления и потому должен тебе сказать о том, как дивно в этом мире все вещи связаны между собой. Если бы глаза той девушки были менее черны, если бы ее косы были короче и если бы одному из нашей компании не взбрело в голову толкнуть меня на прилавок, тебе не пришлось бы читать эту книгу. Будь поэтому благодарен, что все так произошло. Верь мне, все на земле хорошо так, как оно есть, и я не друг тем, кто вечно недоволен и вечно жалуется. Возьмем, к примеру, Бюсселинка и Ватермана... Но я забыл, что надо спешить, потому что моя книга должна быть готова до весенних аукционов.

Итак, говоря откровенно (ибо я дорожу правдой), встреча с этим человеком удовольствия мне не доставила. Я сразу заметил, что это знакомство не обещает солидных связей. Он был очень бледен, а когда я спросил его, который час, он отозвался незнанием. Такие мелочи много говорят человеку, который двадцать лет подряд посещает биржу и немало повидал на своем веку. Мне пришлось видеть не одну разорившуюся фирму. Предполагая, что ему надо направо, я сказал, что мне налево, но, увы, он тоже пошел налево, так что беседа оказалась неизбежной. Я же никак не мог забыть, что он не знал, который час; кроме того, я заметил, что его сюртук наглухо застегнут до подбородка — очень дурной признак, — так что разговор с ним, как

Шальман (Sjaalman) — человек в шали (голландец.), вы сами понимаете, я повел в очень холодном тоне. Он рассказал