Штрафники, разведчики, пехота. «Окопная правда» Великой Отечественной - Владимир Першанин

– Подождите! Я их живьем возьму.

Сейчас трудно сказать, что подтолкнуло меня на этот рискованный и, прямо скажем, безрассудный шаг. Конечно, захватить целый и невредимый немецкий танк вместе с экипажем всегда считалось подвигом. Однако такие вещи случались крайне редко. Немцы могли меня срезать пулеметной очередью и даже застрелить из пистолета. Помню, я обежал танк сзади, крикнул, чтобы немцы сдавались. Танкисты пытались вырваться из лабиринта разорванных рельсов, глубоких воронок, опрокинутых платформ.

Они не открывали огонь, видимо, опасаясь, что наши ударят в ответ. Но я не питал иллюзий. Знал, если танк вырвется из узкого пространства разбитых железнодорожных путей, то вполне вероятно, сразу откроет огонь из своей длинноствольной 75-миллиметровой пушки и попытается прорваться. Тем более в передовой группе был всего один или два наших танка, а остальная техника – легкие бронетранспортеры, пулеметы – ему была не страшна. Немецкий танк перевалил через один, другой путь, сдвинул с места мешавшую проехать платформу. Я вскарабкался на трансмиссию. Сразу завертелась башня, меня едва не смахнуло пушкой.

Я мгновенно вскочил на башню. У меня имелись автомат, пистолет и две «лимонки». Гранаты в этой ситуации были бесполезны. Но перебить экипаж и зажечь танк очередями через смотровые щели мог вполне. Немцы это понимали не хуже меня. Я дал очередь вдоль брони, продырявил, смял торчавший пламегаситель пулемета и закричал, подбирая немецкие слова:

– Останавливайтесь и сдавайтесь. Иначе я открою огонь.

Танк проехал еще метров семь и остановился. Изнутри крикнули, чтобы я не стрелял, немецкий экипаж сдается. Открылся боковой люк, на землю полетели пистолеты, автомат, а затем вылез с поднятыми руками экипаж, пять танкистов. Их увели, а умельцы уже сели за рычаги, проверили пушку. Помню, что наспех замазали кресты и нарисовали несколько красных звезд, в том числе на крыше башни. Танк, с его сильным орудием и запасом снарядов, оказался нелишним в нашей передовой колонне. Какое-то время он участвовал в бою, посылая немецкие снаряды в своих бывших хозяев. Я был награжден орденом Славы, которым горжусь больше, чем остальными орденами и медалями.

Наша так называемая подвижная группа фронта прошла за последние сутки 200 километров и к вечеру 9 мая вступила в Прагу. Война была уже закончена, подписан акт о капитуляции, а в Праге еще звучали выстрелы и гибли наши бойцы. Встречали нас, как и повсюду в Чехословакии, цветами и объятиями. Раздавались крики: «Наздар, дружба, русские братики!» Так было. Я ничего не преувеличиваю и не умиляюсь. Кругом накрывали столы, передавали бутылки с вином и чешской сливовицей.

Какой-то парень в пилотке с красной лентой крикнул: «Ловите!» и бросил нам что-то вроде огромной гранаты. Мы жили еще войной и едва не открыли огонь. К счастью, успели вовремя разглядеть и поймать двухлитровую оплетенную бутыль с чешской водкой. Обнимались, пили с чехами. Молодые девушки целовали нас. А после, когда напряжение спало, с этой двухлитровой бутылкой произошел небольшой конфуз. Мы сели перекусить и всем отделением незаметно прикончили ее. Дарили бутылку от души, поэтому и шла водка легко. Сказалось напряжение последних дней, бессонный марш. Мы заснули и проспали целую ночь. Нас охраняли жители Праги.

Тогда на это смотрели нормально. Все праздновали освобождение Праги и нашу Победу. За столы садились по сотне и больше человек. Поднимались тосты за Победу, за Сталина, за советско-чехословацкую дружбу. Пройдет двадцать три года, и я увижу по телевизору совсем другую картину. Снова наши танки на улицах Праги, но уже совсем другие лица пражан. «Русские, убирайтесь домой!» И выстрелы в спину с чердаков и окон. Я не берусь судить о политике. Возможно, мы делали что-то не так. Мой рассказ о войне. Я думаю, что жители бывшей Чехословакии, даже те, кто был в сорок пятом детьми, не забудут, как русские «братики» спасали Прагу. Эту память не уничтожишь, даже если снять с постаментов советские танки, освобождавшие в сорок пятом страну, и убрать их в запасники музеев.

Ну, а мой рассказ подходит к концу. Я служил в Советской Армии до 1965 года. Ушел в отставку майором. До 1985 года работал директором кинотеатра. Женился в 1953 году. Жена, Нина Николаевна, тоже фронтовик, к сожалению, рано ушла из жизни. Живу с дочерью, внуками. Пока есть силы, встречаюсь с ветеранами, вспоминаем военные годы. Это часть моей жизни, которая не забудется никогда.

Я воевал на северо-западе

Пуля попала мне в правый бок и вышла из левого. Считай, проткнула насквозь. Это случилось минут через двадцать после начала атаки на Карельском перешейке. До санбата я добирался на своих ногах четыре часа. После таких ранений редко выживают. Я выжил.

Василий Пантелеевич Устименко ушел на фронт добровольцем в конце декабря 1943 года, когда ему только исполнилось семнадцать лет. Был в оккупации, нагляделся на «завоевателей». После учебы в запасном полку был снайпером, затем ручным пулеметчиком. Воевал на Карельском перешейке, в Прибалтике, участвовал в знаменитой Моонзундской операции. Два тяжелых ранения, орден Великой Отечественной войны, медали «За боевые заслуги» и «За победу над Германией».

Василий Пантелеевич выглядит в свои преклонные годы бодро. До сих пор позволяет себе перед обедом стопку водки – 50 граммов. Половину наркомовской нормы. С женой, Клавдией Кирилловной, прожил 63 года. Имеют сына, дочь, шесть внуков, правнуков. Многие эпизоды войны вспоминает до мелочей, хотя ушли из памяти фамилии боевых товарищей, названия населенных пунктов. В его воспоминаниях напрочь отсутствует патетика или намеки на что-то героическое. Выполнял приказы, ходил в атаки, стрелял по врагу, лежал в госпиталях. Все, как обычно бывает на войне.

Я родился 25 декабря 1926 года в небольшом хуторе Коротовка (домов пятьдесят) Кантемировского района Воронежской области. Мама, отец работали в колхозе. Детей в семье было четверо: старший брат Петр, две младших сестры и я. Жили до войны, как и все. В колхозе получали палочки – трудодни, а больше кормились своим подсобным хозяйством. Высаживали большой огород: соток двадцать картошки, кукуруза, капуста, огурцы, помидоры и так далее. Проблемой был полив – дождей в наших краях выпадает мало. В специально вырытой яме на огороде собирали талую воду. Ее хватало до середины лета, а затем огород поливали ведрами из колодца. Натаскаешься тяжелых ведер – к вечеру руки отваливаются.

Имели в хозяйстве корову и десятка два кур. С кормами было туго, на большее не замахивались. Кстати, до коллективизации хозяйство в семье держали большое, но не вступать в колхоз было нельзя. Окрестят врагом Советской власти или кулаком, неприятностей не оберешься.

Жили, конечно, бедновато. Одежку донашивали друг после друга. Основная еда – картошка, молоко и хлеб. Летом – овощи. Мясо по большим праздникам, да и то зимой. Но от голода не помирали, соседи друг друга поддерживали. Учились в школе, ходили в лес за ягодами, купались в нашей крошечной речушке, которая летом пересыхала. Но все внезапно перечеркнула война. Женщины с плачем провожали на фронт мужиков и восемнадцатилетних сыновей. Рыдали как по мертвым. И действительно, с призыва сорок первого года никто в хутор не вернулся.

И сама война казалась непонятной. Красная Армия всех сильней – так считали мы. Но почему так быстро продвигаются на восток немецкие войска, занимая огромные пространства, город за городом? Разгром фашистов под Москвой ненадолго поднял настрой людей. Ну, сейчас гадов погонят! Однако весной сорок второго снова началось наступление немецких войск. Брата Петра забрали в армию, а наша семья перебралась в Краснодарский край. Помню, месяца полтора жили на вокзале на станции Белореченская. Пришли немцы. С территории вокзала всех выгнали. Мы успели захватить часть вещей, в том числе самое ценное – швейную машинку, и двинулись дальше. Больше года прожили в станице Самурская. Дальняя родня помогла нам купить небольшой заброшенный домишко. В нем и жили впятером: отец, мать, две сестры и я.

Что могу сказать про «завоевателей»? Немногое. Так как я шарахался и от немцев и от полицаев. Молодежь угоняли в Германию, мама достала справку, где я значился на год моложе. Гребли всех подряд. В декабре сорок второго мне исполнилось шестнадцать лет, рос я парнишкой крепким и вполне мог угодить под облаву. Я не был свидетелем массовых казней, фашисты вершили их где-то по-тихому. Но однажды по станице прошел шум, я, как всегда, спрятался. Оказалось, что немцы вычислили семью партизана. Отвели за околицу двоих его детей, лет по 13—14 (мальчик и девочка), заставили выкопать яму и расстреляли. Жителей с ближайшей улицы согнали смотреть на казнь, произнесли какую-то речь о том, что партизанам и их семьям пощады не будет. Об этом событии в станице говорили долго.