Твари Господни - Макс Мах

– Что вы имеете в виду? – но, на самом деле, Кайданов уже понял, о чем говорит старик, и с неудовольствием констатировал, что, скорее, согласен с этим, чем наоборот.

– Закон сохранения массы и энергии, причинно-следственные связи, Ну и много еще чего по мелочам, – почти весело сказал Иаков. – Подождите! – поднял он руку. – Бог с вами и вашей скамейкой! Вот, донна Рапоза, насколько я знаю, может останавливать время, локально, разумеется, и ненадолго, но…

– Что?! – Кайданов резко обернулся к Лисе и с ужасом посмотрел ей в глаза. – Ты…?!

Но она могла уже ничего ему не отвечать. По тому безумию, которое плескалось сейчас в этих чужих, незнакомых ему глазах, Кайданов понял, что старик Иаков говорит правду.

"Господи! – взмолился он. – Господи! Если это правда, ведь это же…!"

Но думать сейчас о том, что означала эта правда, он не мог. Его охватил страх, самый настоящий животный страх, как если бы внезапно разверзся под его ногами Ад. И, вероятно, старик это понял. Лицо его стало строгим и даже, кажется, угрюмым.

– Добро пожаловать в Ад, – сказал он своим глубоким звучным голосом. – Но только это не конец, Фарадей, это начало, а вот каким будет продолжение зависит уже от вас самого.

7

Ребята ушли. И то сказать, задержались они здесь непозволительно долго. Однако у него самого было еще немного времени, и он сел за стол в кофейне Гурга и закурил сигару.

– Кофе будешь? – спросил из-за стойки Гург.

– С удовольствием, – в голове зазвучала новая мелодия, которую не хотелось отпускать. Это была совершенно новая музыка, и звали ее Лиса. – Ты же знаешь, как я люблю твой кофе.

– Да, – улыбнулся Гург. – Знаю. Я непревзойденный мастер кофейной иллюзии, впрочем, та бочка с коньяком все еще не опустела…

– Тогда, пусть будет кофе с коньяком, – в свою очередь улыбнулся Некто, которого здесь звали Иаковом.

Он сидел за столом, глядел в затягивающий кофейню полумрак, но видел только Лису и слышал ее Музыку. Если бы он записывал все те мелодии, которые переполняли его душу, то та Музыка, что звучала в нем сейчас, превратилась бы в симфонию, которой, возможно, позавидовал бы сам Моцарт, но Некто свою музыку только исполнял, и только здесь, под "светлыми небесами".

– Что слышно? – спросил он Гурга, который, подойдя к столу, выставил перед ним большую чашку с божественно пахнущим кофе и серебряный стаканчик с коньяком.

– Американцы близки к созданию детектора, – Гург сел напротив и тоже закурил. Здесь он курил трубку, а там… Но Некто не хотел об этом думать, в его душе звучала Музыка.

– Подтвердилось участие англичан? – спросил он.

– Да, – кивнул Гург. – Англичане и израильтяне в деле. Возможно, так же японцы. Они работают сразу во всех направлениях, но успешно идет только тема детектора. Впрочем, Патриот всего не знает, и потом, он сильно ослабел в последнее время. Мои люди ищут кого-нибудь еще, но пока все впустую.

– В СССР тоже застряли с моделированием, – тихо сказал Некто. – Как ни пытаются, ничего не выходит. Впрочем, что с них взять, с материалистов? Они ищут то, чего нет.

– А ты случайно не русский, Иаков? – вдруг спросил, понизив свой голос почти до шепота, Гург.

– Тебе это надо? – Некто не обиделся на бестактный вопрос, он спросил именно то, что спросил.

– Не знаю, – с заметной тоской в голосе ответил Гург. – Просто хотелось бы, чтобы кто-то из своих закрыл мне глаза.

– Так плохо? – Некто смотрел на Гурга сочувственно, он знал о нем многое, о чем не догадывался и сам Гург.

– Не знаю, – пожал плечами тот. – Кому дано это знать, Иаков? Разве что богу… Но есть у меня нехорошее чувство, что скоро все кончится.

– Ты в СССР? – прямо спросил Некто.

– В Чехословакии, – Гург смотрел ему в глаза. – Придешь?

– Шепни мне адрес, предложил Некто. – Только тихонечко, на ухо. Я приду тебя навестить.

– Честно?

– Я всегда держу свое слово.

Гург чуть приподнялся, нагнулся, нависнув своим огромным телом над столешницей, и, приблизив толстые губы к поросшему седой щетиной уху старика, чуть слышно прошептал несколько коротких слов.

8

Лиса ушла, но Кайданову торопиться было некуда. Если честно, ему просто некуда было идти, но, главное, незачем. Пока она была рядом, ему вполне удавалось держать себя в руках, но, как только Алиса ушла, все, что Герман тщательно прятал от нее, а значит, и от себя тоже, разом обрело свободу. И если попытаться сформулировать то, что он сейчас чувствовал, то самым подходящим определением для этого было бы слово "обреченность".

Это был конец. Ни о каком начале – чтобы там ни плел старый дурак Иаков – не могло быть и речи, потому что не с чего было начинать. Сегодня рухнуло все, чем Кайданов жил, что составляло стержень и смысл его существования, даже если сам он прежде об этом не задумывался. Кто же думает о сердце, пока оно исправно качает кровь? Абсурд! Но сейчас, бродя по городу, который на поверку оказался просто огромным, встречая множество странных людей, с которыми не мог и не хотел говорить, Кайданов смог наконец осознать весь ужас того, что открылось ему в разговоре со стариком, и оценить, глядя, как бы со стороны, истинные размеры произошедшей с ним катастрофы. В одночасье он потерял все: родину, дом, даже собственное имя, превратившись из гражданина, ученого, члена общества в бесправного изгоя, объявленного к тому же вне закона. Конечно, он не был первым, на чью долю выпали такие испытания. Но дела Кайданова, личные его дела обстояли даже хуже, чем у многих и многих несчастных, хотя бы, потому что он не мог – даже если бы захотел – предать, скажем, свою родину и стать новым "власовцем". С той стороны границы, как он теперь знал, дела обстояли не лучше, а возможно, даже и хуже. Ведь там он был еще и чужим. Оставалась, правда, одна маленькая лазейка в той стене, что выросла вдруг между ним и другими – обычными – людьми. Он мог закрыть глаза на жестокую правду того кошмарного мира, в котором неожиданно для самого себя оказался, на всю подлость того, что, оказывается, творилось вокруг него уже не первый год, и найти способ предложить свои услуги "родной коммунистической партии". Все-таки Кайданов, как ни крути, был кандидатом наук, мог бы и пригодиться. Вот только даже думать о таком, было противно. Это было, как сдаться немцам и, спасая свою шкуру, пойти служить расстрельщиком в зондеркоманду. Однако, если не это, то, что ему, собственно, оставалось? Уйти в тайгу? Куда-нибудь в глухие места, которых достаточно еще оставалось и на Русском севере и за Уралом, и прятаться там, надеясь, что на его заимку не наткнутся сдуру какие-нибудь геологи, которые отправляются в путь за туманом, а не за длинным рублем? И это жизнь?! Но если не это, тогда что? Жалкое прозябанье в подполье, которого, впрочем, как сказал старик, на самом деле не существовало, и которое еще только предстояло создать, потому что даже с его, Германа, новыми талантами, в одиночку на нелегальном положении долго не продержаться, ни здесь, ни там. Нигде.