Ницше и нимфы - Эфраим Баух

Открытие это я пытался зафиксировать, работая над приложением к книге «По ту сторону добра и зла» — «Генеалогией морали», не удерживаясь от того, чтобы не щегольнуть знанием древнегреческого языка, вставляя в текст отдельные словечки: что поделаешь, профессорские ослиные уши продолжают торчать.

Честно говоря, я, вероятно, зациклился на противостоянии благородных патрициев и мира голодных и рабов.

Не давал мне покоя также печальный факт науки, разделяющей то, что не подается расчленению, как в анатомическом театре. Самое большое отвращение у меня вызывают стеклянные сосуды с частями плоти, залитыми формалином. Это выглядит научно, но равносильно святым мощам, тому, что отталкивало иудаизм от христианства, тщившегося не просто прилепиться к духу Ветхого Завета, а, перевернув его с ног на голову, пытаться этот мощный дух оседлать, подчинить духовной немощи Нового Завета.

Бич революции

В последнее время меня все чаще изводит мысль: кто же я, на самом деле?

Ведь я, желающий духом принадлежать к патрициям, аристократам, жаждущий возрождения имперского Рима, воспеваю его мощь, великолепие, волю к власти, к господству над миром, ныне пребывающим коленопреклоненным перед иудейско-апостольской уравниловкой.

Но сам плотью принадлежу к больным, а, следовательно, униженным и оскорбленным, к почти нищим, к плебсу.

Этот разрыв, эта все ширящаяся трещина мира проходит через мое сердце, как сказал любимый мой Гейне, стоявший ногами по обе стороны этой расширяющейся трещины: будучи иудеем, он принял христианство. Так, с поздним смертельным сожалением и раскаянием в предательстве, он рухнул в полынью со всей своей никому не нужной гениальностью, оплеванный презрением собственной жены — женщины красивой, но тупой — и это было последним всплеском и взблеском его жизни, уже в миг погружения в холодные глубины мертвых вод, накрывших его с головой.

Эта участь ждет и меня.

Гончая с косой, подобно псу, не торопясь, облизывается в углу не дворцовой, а больничной палаты дома умалишенных.

Масса униженных и оскорбленных сама себя взвинчивает плебейской идеей уравниловки. Французская революция это — бикфордов шнур, который тянется и тлеет сквозь время. Никто не сможет прервать эту пылающую, как неопалимая купина, пуповину, пытающуюся питать нарождающийся, чреватый гибелью миллионов мир.

Продолжаю мысль на бумаге, и странно, и страшно мне видеть, как неровная цепочка букв неким отрезком этого бикфордова шнура тянется из-под моего пера. Не должен ли, и весьма скоро, снова запылать старый пожар, гораздо более страшный дольше накопленной ненавистью?

Близится время, когда эта ненависть плебеев, сплоченных шагистикой и волей железного канцлера, столкнется с такой же плебейской ненавистью России под лозунгами, брошенными в костер опять же немецким евреем Марксом.

Я зову к Сверхчеловеку, а мир все более скатывается к нищете духа.

Если хоть каким-то достижением был Наполеон — помесь недочеловека и Сверхчеловека, то грядущий тиран может оказаться восточным деспотом, крещенным в купели, но, в примитивной гордыне своей, отменившим Бога — я-то знаю, что это значит.

Тиран — сын прачки и сапожника

И будет он из самых низов, какой-нибудь сын прачки и сапожника, которые, как твердят социалисты, не видящие дальше своего носа, могут управлять государством.

Причем, опростив и так весьма неинтеллектуальный Апокалипсис апостола Иоанна, прачка вовсе не станет продолжательницей девы Марии, а понесет этого ублюдка от хозяина, какого-нибудь разорившегося князя.

Мозг этого нового тирана будет налит ядом, так что никакие змеи не будут ему страшны. Мысли его будут примитивны, зато проливать кровь он будет талантливее всех. Дратвой, которой отец его, сапожник, шил обувь, он будет шить смирительную рубашку беспечно прозябающему миру.

Она будет мягче прокрустова ложа, но гораздо страшнее.

Это даже нельзя назвать пророчеством, настолько оно плоско, лишено лоска, элементарно, как подошва башмака, сработанная все тем же сапожником.

Когда ставишь себя, исходя из собственных параноических инстинктов, на место Бога, вся эта машина жестокости становится разнузданной. И человек, попавший в эту разнузданность, гибнет, уже заранее смирившись с тем, что он — жертва.

И эта черная дыра поглотит миллионы, и этот глубинный и, в то же время плоский, быть может, лишь острый, как нож убийцы, пласт станет самым черным, самым чудовищным преступлением человека и человечества — против самого себя.

Взять, казалось бы, такое теоретическое понятие, как «нечистая совесть».

Но в реальности это понятие переломит хребет не только верблюду, а всему человечеству. И только тиран и его подлипалы будут в ослепленной убежденности верить, что приближаются к введению человечества, или хотя бы ее части, в эпоху, имя которой — «Сон золотой», а на самом деле — эпоху массовой гибели.

Все изобретения инквизиторов, основанные на боли и кровопускании, будут пущены в ход. Все пытки, казни, аутодафе, вплоть до жестокого «категорического императива» старика Канта, все неописуемые удовольствия тирана, ощущающего неограниченную силу своего деспотизма — все это покажется детской игрой перед тем, что принесет в мир грядущий Тиран.

Пишу это слово с большой буквы, видя его, бесчинствующего на уровне Дьявола и Бога в одном лице.

Немецкая душа

Я не люблю немцев. Особенно мной нелюбимы германские немцы. Несмотря на это, мне посчастливилось родиться в Германии, окруженному отвратительными немцами, из-за которых изводит меня чувство, что я — заря, встающая над черным пречёрным лесом.

В «Книге мертвых» египтяне оставили нам в наследие верный документ, рисующий портрет древней нации. Чтобы начертить портрет нашего времени, следовало бы написать «Книгу немцев, спасающихся бегством», которым, в отличие от меня, к примеру, не удалось сбежать из нашей страны.

Был бы я из компании этих сочинителей, — упаси Боже — я бы поставил во главу этого обзора историю Генриха Гейне. А завершил бы комментарием о Карле Марксе, для которого лучше всего было бы служить цели сотворения, если бы он остался в Германии.

Там бы он превратился в пруссака или был бы осужден на смертную казнь. Но дела обернулись так, что Маркс нашел убежище от пруссаков в Англии, и продолжал обстреливать нас своими теориями через пролив. В таком положении он предпочитал находиться где-то посередине, в таком же месте, в каком я нахожусь сейчас.

Что можно сказать о Гейне — хорошее, плохое, нечто среднее, — не сказанное им и предельно прекрасное? Исходя из этого, человек, попытается описать солнце. Что можно сказать, кроме того, что оно восходит и, очевидно, лишь благодаря своему свету — видно.

Что же касается Карла Маркса, он пишет на приемлемом немецком языке, внося в него слова латинские и французские из языков, которыми он, очевидно, не владеет. И это с целью произвести впечатление на простой народ и сбить с толку тех, которые могут дойти до сущности сказанного им.

С Гейне евреи дали нам больше всего, с Марксом — меньше всего.

Мир по Гейне — это арена войны, несущей страдания людям. И, как поощрение за ущерб, человеческий дух выходит с выигрышем.

Мир Маркса делится на голодные массы и сытое меньшинство. Маркс не говорит о несправедливости в отношении масс. Он требует такой же несправедливости в отношении меньшинства.

Те, кто видит в коммунистическом государстве оплот развития наук и искусств — вклад которых в капиталистический строй столь велик — должен спросить себя, на основании чего он так считает, в чем преимущество такого государства.

Гейне со всеми своими взлетами и провалами, велик и человечен.

«Капитал» же Маркса попахивает серой. В аду ему будет особенно тяжко.

Я сказал в каком-то месте книги «Человеческое, слишком человеческое», что честный бой хорош для мужественных сердцем людей. Но истинное мужество это вовсе не ведение войны со всем и всеми. Также я пояснил, что великие идеи являются великими событиями. Но событие в стиле Бисмарка или кровопролитные погромы не являются в моих глазах великими событиями. Пруссаки, вздымающие пиратское знамя «Хватай и бей» напугали меня навсегда. Ниже моего достоинства выражать отвращение немцам из волчьей стаи мужа моей сестры, провоцирующим сброд, жаждущий крови евреев, которые лучше их.

Немцы приносят мне острое несварение желудка.

И если они будут продолжать меня посещать, я вышвырну их из дома умалишенных пинком в зад.

Загадки немецкой души Гегель систематизировал, а Вагнер переложил на музыку. Оба, как мне известно, весьма не любили евреев, а последний даже написал откровенно антисемитскую брошюру «Евреи в музыке».