Штиллер - Макс Фриш

- Дешево, как всё в моей жизни! - услышал я в ответ.

На это я не реагировал. Я спросил:

- Чего ты в самом деле ждал?.. - Штиллер как будто раздумывал, я снова занялся камином. - То, чего ты требуешь, выше человеческих сил, - наконец ответил я сам. - Когда я читал твои письма, Штиллер, мне тоже казалось, что ты говоришь не о любви, а о нежности, ну, как бы тебе сказать, о каком-то ином обличии Эроса... мужчина в нашем возрасте нуждается в этом, Штиллер, и, по-моему, чудесно, когда у тебя это есть... Но, - добавил я, - у вас ведь не в том дело...

Теперь огонь весело трещал, Штиллер мне не препятствовал, я мог говорить сколько угодно, даже больше, чем мне хотелось. И я снова начал:

- Ты говоришь - "не получается". И тебя это удивляет. После стольких лет опыта? Ты говоришь - "я пытался". Можно подумать, что ты волшебник, что ты можешь расколдовать фрау Юлику, превратить ее в нечто другое. А ведь все сводится единственно к тому... это трудно выразить, Штиллер... к тому, что вся твоя жизнь свелась к Юлике. Да, да, Штиллер. Почему ты вернулся из Мексики? Потому лишь, что осознал это. Вы - супруги. Все воскресить? Старая, нелепая твоя мысль, Штиллер, уж позволь мне заметить. Убийственное твое высокомерие! Ты - спаситель Юлики и себя самого!

Штиллер молчал.

- В одном пункте, - сказал я, немного подождав, - я, пожалуй, понимаю тебя, даже слишком хорошо понимаю! Возвращаешься, капитулируешь, согласен сдаться! Но нельзя сдаться раз и навсегда и во всем. Это было бы беспринципностью, худым обывательским замирением, и только... Ты сказал, что содрогаешься. Что ж, содрогайся! Ведь ты содрогаешься оттого, что от тебя снова и снова ждут смирения, капитуляции. Ты слышишь меня, Штиллер?! окликнул я. - О чем ты думаешь?

Штиллер стоял, я сидел на скамеечке, протянув ноги к пылающему огню. Он молчал.

- Не воображаешь ли ты, что с другой, не такой замкнутой женщиной, с Сибиллой, например, от всего того, что сидит внутри тебя, что тебя мучит, можно уйти? Ты это действительно воображаешь?! - Обернувшись, я снизу увидел его лицо, он смотрел поверх меня в камин.

- Ты заставляешь меня невесть что болтать, повторять то, что ты и без меня знаешь...

Штиллер не спал, ведь он стоял на ногах, руки в карманах брюк, и глаза его были открыты, хотя пустые и неподвижные.

- Штиллер, - сказал я. - Ты любишь ее!

Казалось, он вообще ничего не слышит.

- Скажи мне, когда захочешь остаться один, - попросил я.

Тепло, шедшее из камина, разморило меня; я вдруг почувствовал, как сильно устал, и подавил зевок.

- Наверно, уже очень поздно? - осведомился Штиллер. Было около двух часов ночи. - Она ждала! - сказал он. - Она ждала! А я как будто не ждал?! Я-то ждал с первой нашей прогулки. Ждал единого слова понимания, радости, ждал любого, малейшего знака с ее стороны!.. Все эти годы ждал! Я ее унижал, видишь ли! А она меня - нет?

- Никто этого не утверждает, - возразил я. Теперь он смотрел на меня пронзительно, буравящим взглядом.

- Рольф, - заявил он. - Она хочет умереть. - Он покивал головой. - Да, да, это так!

Пять или десять минут он был глух ко всем моим доводам и возражениям. Его как бы не было. Но, рыгнув, каждый раз бормотал: "Прошу прощения!"

- Ты действительно добьешься того, что будет поздно, Штиллер! - сказал я. - Она лежит в больнице, а ты опять сводишь с ней счеты.

Он угрюмо смотрел перед собой, я схватил его за локоть, потряс.

- Я знаю, - сказал он, - что я смешон.

- Ты с многим справился, Штиллер, многого достиг, не думай, что ты смешон. Ты сам не веришь тому, что только что сказал... Никто не умирает назло или в угоду другому! Ты переоцениваешь свое значение. Значение для Юлики, хочу я сказать. Ты нужен ей меньше, чем тебе бы хотелось.... Штиллер! - крикнул я, потому что он, как бы под прикрытием опьянения, снова ушел в себя. - Почему ты вдруг испугался, что она умрет?

- Так, значит, я переоцениваю свое значение, Рольф?

- Да, - подтвердил я. - Ты никогда не был главным, не был всем в ее жизни. Хотя, по-моему, с самого начала это вообразил. Вообразил себя ее спасителем, творцом, хозяином, хотел дать ей жизнь и радость! Да, именно так ты ее любил, правда, сам истекая кровью. Да, да! А теперь боишься, что она вдруг исчезнет, выйдет из подчинения, не сделавшись такой, как было угодно тебе. Незавершенный шедевр!..

Штиллер подошел к окну и распахнул его.

- Тебе дурно? - спросил я. - Сядь-ка лучше!

Он отвернулся и вытер лоб носовым платком.

- Говори еще! - попросил он.

- Я принесу тебе воды, - сказал я и положил кочергу, чтобы встать.

- Она тебе писала?

- Одно-единственное письмо, - поспешил я ответить. - А что?

Он снова вытер лоб.

- Впрочем, все равно.

- Я вовсе не хочу сказать, что знаю твою жену лучше, чем ты. Мы совершенно чужие люди, мы так мало общались. И ее письмо было очень коротким.

Он печально кивнул.

- Ты ее понимаешь правильно, я рад за нее. - И потом: - Мне худо, меня мутит. Извини...

Но он остался, где был, не вышел из комнаты, он сильно побледнел, и по глазам его было видно, что теперь для него существует только один вопрос: "Она умрет?" Он всеми силами старался отвлечься и, мне казалось, был рад, когда я начинал говорить.

- Ты хотел что-то сказать? - спросил он. Но я не мог вспомнить, на чем мы остановились, и сказал просто, чтобы поддержать разговор. - Да, кстати, я прочитал твои записки. - Сожги их! - Чем это тебе поможет? - возразил я. Ведь ты писал их именно для того... словом, писал потому, что боролся за эту женщину. В одном я ее хорошо понимаю. Кому, скажи на милость, придет в голову спрашивать своего спасителя, как чувствует себя сам спаситель?! Она привыкла, успела привыкнуть за столько лет, что ты не нуждаешься в сочувствии, хочешь быть только спасителем. - Штиллер улыбнулся. - Зачем ты говоришь намеками, скажи лучше прямо! - Я не понял его, не понял его неопределенной улыбки. Я вдруг заметил, что его бьет озноб, он дрожал всем телом. - Тебя знобит? - Пустяки, - сказал он, - пройдет, идиотское пьянство! - Я подвел его к креслу с высокой спинкой, он сел, положил голову на спинку, а я тем временем захлопнул окно. - Может быть, тебе лучше будет в постели? - Он покачал головой. Я сунул буковую корягу в тлеющие угли. - Что мне делать? - спросил он, закрывая лицо руками. - Что?! Я не могу еще раз переродиться, да и не хочу! Рольф!.. В чем я провинился? Скажи мне. Я не знаю. Что я сделал такого, скажи мне. Ведь я идиот. Скажи!

- Я прочел твои записки, - снова сказал я. - Судя по ним, ты знаешь вполне достаточно. - Он опустил руки, открыл лицо. - Если бы знание решало дело! - сказал он я долго сидел не шевелясь, упершись локтями в колени. Помнишь прошлую осень? Наш вечер втроем. Ничего особенного, скажешь ты. Но для меня это был праздник... За всю зиму у нас не было больше такого вечера, у меня с ней. Так и сидим, она там, я здесь. Я околеваю, ей хоть бы что! Почему ты знаешь, Штиллер, что ей "хоть бы что"?! - Почему же она не кричит?! - спросил он. - Я гордец, я высокомерный гордец? Хорошо. А она? Она, видишь ли, ждала, когда я образумлюсь. Сколько лет можно ждать! Два года, десять, пятнадцать! Не имеет значения. Все равно! А теперь она изнемогла, рухнула. Я ее уничтожил, погубил, понимаешь ли? А она меня нет? - Кто тебя обвиняет? - Она, - ответил он, усмехнувшись, и снова прислонил голову к деревянной спинке кресла. - Я унижал ее! А она меня нет? - Штиллер, - сказал я, - теперь не надо себя мучить. Чего ты ждал после всего, что было? Что она упадет перед тобой на колени? - Он молчал. Голова его все так же лежала на спинке кресла, взгляд был устремлен на потолок. - Я верю тебе, Штиллер, верю, что иногда ты готов на все, на все, что угодно. Но потом ты снова заходишься от ярости, безнадежности, от сожаления к себе. Потому что ждешь благодати от Юлики, от человеческого существа... Разве не так, Штиллер?! Но твое поклонение необоснованно. - Я ненавижу ее,- сказал он, словно говоря сам с собой. - Иногда я ее ненавижу. - А потом: - Что мне за прок от ее слов, от того, что она говорит другим? Ведь это я, я ожидаю ее! Я, а не мудрый друг, не почтенная тетушка! Я, Рольф, жду, чтоб она подала мне знак. - Мне показалось, что ярость дает ему облегчение. - Почему вы не развелись? - спросил я его. - Ведь многие это делают, если брак не ладится, если ничего не получается. Так почему ж ты вернулся? Потому что любишь ее. И еще потому, что особенно трудно переменить свою жизнь, когда все идет вкривь и вкось, когда вкривь и вкось идет твоя единожды данная тебе жизнь... - Штиллер хотел было перебить меня; я замолчал, но молчал и он... Право, не знаю, - сказал я,- что же ты сам понимаешь под своей виной. Во всяком случае, ты научился не приписывать ее окружающим. Ты считаешь, что мог ее избежать? По-твоему, вина - это сумма наших ошибок, которых можно было не совершить? Ты думаешь так, да? Я лично думаю, что вина - нечто иное. Вина в нас самих. - Он перебил меня. - Почему я вернулся? Ты такого не испытал! Идиотизм, сплошной идиотизм, тупое упрямство! Постарайся понять. Полжизни простоять перед закрытой дверью без всякого толку, как я простоял перед этой женщиной... боже! Великий бог! Попробуй-ка уйди потом! Забудь ее, эту дверь, в которую не достучался за десять лет! Сдайся!.. Уйди... Ты говоришь - любовь? Нет, я просто не мог забыть ее. Не мог забыть, и все! Как нельзя забыть поражения. Почему я вернулся? Из упрямства, мой милый, просто это затягивало, как водка. Эх ты, со своими благородными взглядами! Сходи в казино, погляди, как они продолжают играть, когда не везет, все время ставят еще. Так и я. Потому что есть такая черта, за которой уже нельзя, не имеет смысла сдаваться. Наперекор всему! Из ревности! Одержав победу над женщиной, ты можешь ее утратить. Пусть достанется другому! Но если ты сам не победил, не нашел, не заполнил ее собой?! Попробуй тогда забудь такую дверь, дай другому войти в нее, а сам ступай прочь! Ты прав: почему мы не развелись в свое время? Потому что я трус. - Штиллер хотел рассмеяться. - Ты говоришь то же самое, только другими словами, - возразил я. - Но я не считаю это трусостью. - Считаешь самопожертвованием, да? Гибель обоих в результате взаимного самопожертвования! - Конечно, в некоторых случаях следует, даже необходимо развестись, - сказал я, - и если тогда не разводишься, это пассивность и трусость. Сколь многим парам я желаю развода, и чем скорее, тем лучше, если все было только эпизодом, узаконенным посредством брака. Когда эпизод исчерпан, пора положить конец. Не каждый брак становится крестом для обоих. Но когда это так, когда дело дошло до этого, когда это уже не эпизод, а главная ось всей нашей жизни... - Штиллер возмутился: Крест?! - Называй как хочешь. - Почему ты не говоришь это прямо, Рольф, и теперь, и в письмах тоже? - Что именно? - То, что ты подразумеваешь: "Да свершится воля его! Бог дал, и да блаженны приявшие, и да сгинут не умеющие слышать, как не слышу я? Да сгинут не умеющие любить во имя господа, да сгинут проклятые, как я, ненавидящие, ибо желают любить, полагаясь всего лишь на себя, на собственные свои силы, тогда как и любовь, и величие, и сила принадлежат только богу, восходя к нему и от него к нам нисходят". Ведь ты это хочешь сказать, Рольф, не так ли?! - Штиллер, не глядя на меня, вновь прислонился головою к спинке кресла все с той же неопределенной улыбкой. - И да погибнут гордые, - снова заговорил он, помолчав, - возжелавшие в гордыне своей воскресить то, что они же убили, те, что алчут, ропщут и хнычут, когда получается не так, как они того хотят! Глухие и незрячие, как я! Ожидающие милостыни, как я! Малодушные и ребячески своенравные, не желающие ни страдать, ни терпеть! Пусть же они лакают вино, самовлюбленные, черствые, жадно требующие счастья, да, пусть же лакают вино, наливаются им и несут всякий вздор! Они не поступятся своей гордыней, эти неверующие, надеясь на преходящее и бренное, на смертную Юлику. Счастье доступно другим, тем, кто умеет любить во имя господне, ибо только господь... Что, разве не так? спросил он с усмешкой. - Разве не это ты хочешь сказать, Рольф? - Я твой друг, - ответил я, - и стараюсь сказать тебе то, что думаю о тебе и о Юлике, о вашем одиночестве вдвоем. Вот и все. - Ну и что ты думаешь? - спросил он, не меняя позы, все так же уставившись в потолок. - Я же тебе сказал. - Но он не помнил. - Что ты ее любишь, - повторил я. - Ты так думаешь? - Да, но ты ждешь от любви чуда, мой милый, а чуда не получается. - Я люблю ее? - Да, подтвердил я, - любишь, хочешь ты этого или нет! Ты предпочел бы любить другую, я знаю. И Юлика тоже это знает. Может быть, Аню, - кажется, так звали твою польку в Испании, - или Сибиллу, там, наверху... Но Юлика не вольна быть той женщиной, которую ты мог бы сделать счастливой. - Нет! сказал он. - Юлика не вольна! - Ты любишь, но не можешь дать любимой счастья, и потому - страдаешь. Страдаешь неподдельно, мучительно, несмотря на всем нам присущее тщеславное желание немножко поиграть в господа бога, с ловкостью фокусника вдруг вынуть вселенную из кармана и бог весть какие чудеса выложить на скатерть-самобранку. И, уж разумеется, быть самому счастливым, когда кого-то полюбишь!.. Но это не всегда получается! - сказал я. Штиллер не улыбнулся, и я добавил: - Вот что я думаю, раз уж ты меня спрашиваешь, что тебе делать... - Но он уже размышлял о другом. - С осени!.. - сказал он, и губы его задрожали. - Она все знала уже с осени, как врач сказал мне сегодня. А я посвистывал в своем подвале, ни о чем и понятия не имея, никакого понятия... Так что же мне делать?! - спросил он страстно. - Я не умею шагать по водам! - Никто от тебя этого и не требует! Вчера днем, когда я подумал, что она умирает... Рольф... Я ревел! А потом спросил себя, смог ли бы я - если это спасет ее - еще раз пережить все сначала, рядом с ней. Реву, качаю головой. Четырнадцать лет она умирает, четырнадцать лет, день за днем, бок о бок со мной!.. - Мне стало жаль его. А ты знаешь, что она ушла в больницу одна, без меня? - продолжал он. - Без меня. - То есть как так без тебя? - Укладывает вещи, готовится идти в больницу. Есть еще час времени. Мы не знаем, о чем говорить. Понимаю, цветами ничего не спасешь! Но не нахожу себе места. А в Территэ цветов, которые ей нравятся, нет. Отправляюсь в Монтрё. Через сорок минут возвращаюсь домой, ровно через сорок минут! А она уже ушла в больницу, одна, без меня! - Он заставил себя улыбнуться. - Может быть, ты не находишь и здесь ничего такого, мой благоразумный друг? - А ты? Что находишь ты? - Без меня! Без меня! Для нее это лучше, чем цветы, понимаешь? Может быть, она в последний раз вышла из этого дома! Одна! Никто ее не проводил! Дороже всех цветов на свете! - Я не согласился с ним. - Рольф, - возразил Штиллер, - она злой человек. Может быть, стала злой из-за меня. Тогда, прежде. Наступает день, и больше не веришь в любовь... Я пришел слишком поздно! - Штиллер встал. Вид его был ужасен. Казалось, он вот-вот упадет. Право, не знаю, как он устоял на ногах. - Выпьем коньяку, - сказал он, - и пойдем спать. - Но он не мог отыскать бокалов. Я-то их видел, они стояли на нижней полке. Но он тут же забыл о своем намерении, так и стоял, задумавшись, молча, с бутылкой в руке. - Нет человека, более чужого мне, чем эта женщина! - снова начал он. - Не хочу надоедать тебе, Рольф, но знай - теперь я буду благодарен, не буду ждать больше чуда, другой Юлики, буду благодарен за каждый день, если только она вернется, еще раз придет в этот дом. Теперь, когда она там, я не могу ни спать, ни бодрствовать... Рольф, потому что я боюсь, что уже слишком поздно. Да, Рольф. - Он так ослабел, что должен был сесть на подоконник, чтобы закончить фразу. Он говорил, как испуганный ребенок, которому приснился дурной сон. - Но если она вернется и снова будет сидеть в этой комнате? Она там, а я здесь?! И если снова все будет так, как было! Точно так же! Она там - я здесь. Он сидел с бутылкой в руках, смотрел на два пустых кресла. - Что тогда? - спросил он себя, а затем и меня. - Что тогда, милый мой, что тогда? Превратиться мне в дым, чтобы не быть ей в тягость, что ли? Или, может, поститься, пока она не даст знака, доказать ей, что я готов умереть голодной смертью, а? - Штиллер, - ответил я, - теперь не будет так, как было. Не будет для тебя, даже если Юлика не изменится. Вчера днем ты думал, что она умирает... - Как только Штиллер понял, к чему я клоню, он перебил меня: - Я знаю, что ты хочешь сказать... - И чтобы заставить меня молчать, он жестом показал, что его мутит. - Сколько решений я уже принимал, Рольф, сколько благоразумных решений! А если она снова будет сидеть там, что тогда? Я себя знаю. Я слаб. - Если ты знаешь, что ты слаб, это уже немало. Мне кажется, ты знаешь это только со вчерашнего дня, когда решил, что она умирает. Ты говоришь, что иногда ненавидишь ее. Не оттого ли, что она тоже слаба и несчастна? И не может дать тебе того, что тебе нужно. А ее любовь нужна тебе, как ничья другая. Есть вещи, которые необходимы нам, Штиллер, но добиться их мы не можем... Как же может справиться с этим Юлика? Ты ее все еще обожествляешь или ты ее любишь? - На этот раз он не перебивал меня. Да, конечно, - сказал он, помолчав. - Но практически - она там, а я здесь? Что мне делать?.. Чисто практически? - Он посмотрел на меня. - Вот видишь, Рольф, ты тоже не находишь ответа! - Казалось, это удовлетворило его. - Ты достиг уже многого, - сказал я, - иногда мне кажется, что тебе осталось сделать только один еще шаг. - И тогда мы с ней, сидя вот здесь, "отпразднуем" свадьбу, не так ли? - Нет, ты просто перестанешь ждать, что Юлика расколдует тебя, отпустит твои грехи, не будешь ждать и того, что ты расколдуешь ее, а к чему это практически приведет, ты и сам понимаешь. Нет, не понимаю. - Ничто не изменится, - сказал я, - вы будете по-прежнему жить вместе, ты в своем подвале, она, если бог даст, со своей половиной легкого, с той только разницей, что вы перестанете изо дня в день терзать друг друга в сумасшедшем ожидании, что человек может измениться, что мы в силах изменить себя или другого, в высокомерной безнадежности... Практически это означает, что вы научитесь друг за друга молиться. - Штиллер поднялся. Да, - так заключил я, - вот и все, что я хотел тебе сказать.