Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - Георгий Михайловский

После Ледницкого говорил князь Львов. Как и Ледницкий, он свою речь не говорил, а зачитывал. В этой речи давалось краткое изложение отношения русского общества к полякам в царское время и торжественно провозглашалась «новая эра». Говорил князь Львов и о необходимости покончить русско-польские споры «славянским союзом», и при этом в духе «всеславянского единения». Этот несколько неожиданный намёк и на других западных славян был отмечен бурными аплодисментами собрания. Любопытно, что князь говорил о бесповоротности принятого Временным правительством решения, и, в то время как все внутриполитические вопросы, собственно, откладывались до Учредительного собрания, польский вопрос решался Временным правительством окончательным образом. Будущее Учредительное собрание должно было только дать санкцию «этнографическому» размежеванию Польши и России, сам же факт независимости Польши не подлежал пересмотру со стороны этого собрания.

Для объяснения такой решительности Временного правительства надо вникнуть в объективное внешнеполитическое положение России, не позволявшее по такому неотложному вопросу, как польский, никаких дальнейших уловок и оттяжек. Это существенное решение говорило и о том, что Временное правительство могло действовать без оглядки на Учредительное собрание, когда это было необходимо. Закончил свою речь князь Львов призывом к борьбе «за нашу и вашу свободу». После него горячо и вдохновенно говорил Ф.И. Родичев, вспоминая недалёкое прошлое, когда русские революционеры вместе с польскими научились в совместной борьбе любить и понимать друг друга, говорил о русской литературе и Герцене, настроенных «полонофильски», и об общих славянских истоках Мицкевича и Пушкина, и о «славянской миссии России».

После этого уже выступали поляки — Шебеко, Грабский, князь Святополк-Четвертинский. Тон их речей был самый сердечный, и видно было, что обе стороны не только стремились избежать неуместных напоминаний о недавнем русско-польском прошлом, но и действительно самым искренним образом стремились установить поистине «новое» в таком больном вопросе. Чувствовалась в этой торжественной обстановке и любовь поляков к внешнему блеску, так что Нольде, бывший одним из авторов воззвания 15 марта, так же как и воззвания Николая Николаевича в 1914 г., выходя из Зимнего дворца, сказал мне, что не надо было полякам никакой независимости давать, а достаточно было дать им «уланский польский полк» и прочие военные и штатские национальные мундиры.

Конечно, на русских показная сторона дела действовала скорее отрицательно, чем благоприятно, но суть была не в этом. Суть заключалась в том, что это был первый крупный международный акт Февральской революции и заграница могла почувствовать на примере польского вопроса, что, идеологически по крайней мере, между новой Россией и Западом устанавливается «единый фронт». С другой стороны, безоговорочное решение польского вопроса Россией открывало новые пути для всего «славянского вопроса», что было отлично понято как самими западными славянами, так и их врагами — Австро-Венгрией и Германией. Желание их «удушить» Февральскую революцию после вышеотмеченных решений Временного правительства по чешскому и польскому вопросам становилось вполне понятным.

Прежде чем перейти к изложению дальнейшего хода событий, я не могу здесь не остановиться на некоторых особенностях внутриминистерских отношений в нашем ведомстве, сложившихся после Февральской революции и прямо отражавшихся на всей его жизни. Как только миновали первые дни февральского переворота, за крайне немногочисленными исключениями, никого лично из ведомства не затронувшими (укажу только на Чельцова, зятя Протопопова, чиновника II Департамента, о котором я упоминал в моих предшествующих записках и который в дни переворота ввиду разгрома протопоповской квартиры вынужден был скрываться и в течение недели не мог переменить крахмальной рубашки, и Ивана Ивановича Лодыженского, нашего чиновника, родного брата и тёзку управляющего делами Совета министров царского правительства, тоже Ивана Ивановича Лодыженского; у этого ни в чём не повинного и во всех отношениях безвредного для революции лица в течение одних суток было 23 обыска, и ему приходилось каждый раз объяснять обыскивавшим, в чём их ошибка), всё как будто пришло в норму.

Милюков по форме стал управлять министерством на прежних началах, но именно по форме. То обстоятельство, что он не вступил путём «обхода» министерства в соприкосновение со всем персоналом ведомства, делало из него для большинства служащих сугубо замкнутую фигуру. Мне, однако, по должности начальника Международно-правового отдела и юрисконсульта министерства приходилось видеть Милюкова в кругу его ближайших сотрудников, и должен сказать, что, может быть, благодаря спокойствию Милюкова и его выдержке, эти отношения были неплохи.

Правда, были и исключения: так, например, Милюков невзлюбил А.А. Доливо-Добровольского, управляющего административной частью Правового департамента (он был вице-директором этого департамента), и даже сделал попытку его отстранить, но Нольде настоял на его оставлении в должности. В связи с вопросом о возвращении в Россию «эмигрантов», в том числе Ленина со спутниками, я дам более подробную характеристику Доливо-Добровольскому, который был тем служащим министерства, кто этим заведовал. Здесь же, говоря об общеминистерском положении и внутриведомственных отношениях с Милюковым, надо сказать, что и сам Милюков, да и высшие служащие министерства с Нератовым во главе стремились всё оставить по-старому, дабы по возможности не нарушать правильного хода машины.

Нольде, проведя образование двух департаментов — правового и экономического, не тратил своей энергии на реформаторство, несмотря на то что именно ему принадлежал обширный проект «реформы министерства», где в особенности детально был разработан вопрос о подготовке молодых дипломатов. Нольде также был проникнут милюковским духом «сохранения министерства», а как привычный администратор он не любил делать то, что не вызывалось практической надобностью. Чистая политика, к которой он теперь прикоснулся гораздо непосредственнее, чем раньше (Нольде присутствовал вместе с Нератовым на приёмах Милюковым союзных послов и принимал участие во всех политических совещаниях с Милюковым в министерстве), ему нравилась. Нольде старался к тому же наладить и экономические отношения с союзниками и действовал часто через голову официального директора Экономического департамента П.Б. Струве, на что, впрочем, тот не обижался, так как чувствовал себя в достаточной мере depayse[46] на почве чисто практических вопросов.