Иоанн III, собиратель земли Русской - Нестор Кукольник

— Развлеченье предписывают врачи от такого недуга, — спокойно отозвался Холмский.

— А ты испытывал это средство? — так же спокойно, казалось, спрашивает новая патронесса героя.

— Испытывал — довольно!

— И проходит хандра?

— Проходит, когда займется ум чем-нибудь важным, когда его охватит необходимость во что бы то ни стало вырваться из затруднений…

— Ты счастлив, если испытывал и находил достаточным такое леченье от хандры. Нужно, может быть, для этого еще что-нибудь… страх, может быть… Ты испытывал уже, конечно, страх?

— Я не поддавался ему, и страх всего меньше может изменить, я думаю, скуку. Я знаю другие средства: дело и долг.

— А страсть бывала для тебя долгом?

— Она ставила меня на край гибели, но… долг пересиливал и… спасал меня.

Княгиня Позенельская поднялась с подушки, отбросила назад хлестнувшие ее по шее волосы и провела рукой по лбу, будто что припоминая. А сама все глядела в глаза своему новому гофмейстеру: так ты, пан, из таких?.. Поздравляю! Сделаем опыт… со временем.

Подали письмецо, надушенное венецианскими благовониями, с гербом под короною. Позенельская быстро пробежала и бросила письмо на пол.

— Вечно меня беспокоят глупостями! — вспылила она так, что на нежном румянце щек выступили белые пятна. — Как будто очень нужно мне знать, что Александр едет со своим великим ловчим на полеванье?!

— Ответа ждет посыльный.

— Пусть скажет, что радуюсь удовольствию пана круля и желаю ему затравить побольше заек.

Пауза. Холмский встал. Ему дан знак сесть снова.

— Так ты испытал, говоришь, пан, многое уже? Дай руку, я посмотрю на ладонь твою.

Позенельская обратилась в воплощенное внимание. Долго смотрела она перекрестные линии черточек на ладони Холмского и наконец засмеялась приветливо.

— Я вижу, что пан счастлив: разом три вздыхательницы!..

Яркая краска выступила на лице князя, и смущение, которого он теперь не в состоянии был пересилить, овладело им всецело.

— В качестве гофмейстера тебе, пан, должно заведовать поправками в замке князя Александра. Теперь он уезжает на неделю и больше… на полеванье. Завтра нужно будет без него осмотреть все и распорядиться поправками, где следует. Это твоя прямая обязанность. Даже нужно проникнуть и в помещение жены князя. Я не хочу, чтобы считали меня враждебницею этой бедняжки, чтобы она, заключенная, нуждалась в чем-либо, терпела бы неудобства. Ты, пан, возьми переводчика с кастеляном, сходи и спроси у ней, не нужно ли чего.

Тут доложили о прибытии архиепископа. Позенельская подала руку Холмскому, указывая ему выйти в потаенную дверь за альковом и сказав:

— До видзенья!

Наутро, чуть свет, усердный гофмейстер пан Хлупский явился с кастеляном в королевские каморы и приступил к осмотру зданий. Кастеляном был тот самый ловкий поляк, который провел так тонко простяка Савву, попа московского. Мнимому Хлупскому считал он теперь святою своею обязанностью подслуживаться, расточая любезности, но не слыша ничего на свое репортование, кроме односложных «да» и «нет»! Вот обошли они все этажи необширного замка, и кастелян, выведя на двор нового начальника, поведал ему, что теперь принесут ключ от входа в помещение великой княгини, но что он, кастелян, туда не хотел бы проходить, а думает, что достаточно явиться одному гофмейстеру с переводчиком.

— Я тоже не располагаю говорить ни с кем, ни о чем, потому оставлю с вами, пан кастелян, и переводчика! — заметил Холмский строго, принимая ключ от заветного отделения.

Кастелян поклонился и засвистал какую-то песенку. Холмский указал, чтобы отворили входную дверь, и сам прислонился к стене. С ним мгновенно совершилась приметная перемена. Он сделался страшно мрачен и бледен как мертвец.

Кастелян объяснил себе эту перемену ожиданием грозы от царственной заключенницы для нового начальника, очевидно почувствовавшего себя нехорошо. Холмскому сделалось даже страшно. Сердце сжалось, и легкая дрожь пробежала по всему телу мнимого пана Хлупского. Холмский боялся, что Елена изменит тайне своей и его, увидев неожиданно перед собою друга детства. Вот причина и оставленья им переводчика. Кастелян нисколько не подозревал в мнимом пане Хлупском москвитянина. С этой стороны не входило ему и в мысль никакое подозрение.

Князь Холмский не долго поддавался, однако, раздумью, когда замок сняли с двери. Он как-то машинально отворил ее и вступил на лестницу, начинавшуюся от самого входа. Лестница была не длинна, всего пятнадцать-шестнадцать ступеней, и — площадка с дверью, обитая зеленым сукном. Дверь подалась без усилия со стороны отворявшего, и за нею оказалась камора, где сидели три польки — горничные великой княгини, немало изумившиеся при появлении нового человека. Они невольно вскочили с мест своих и в один голос крикнули:

— Что пану тржеба?

Мнимый пан Хлупский мягко ответил чистейшим польским языком, рассыпавшись в любезностях, и строгие, казалось, аргусы[32] растворили перед ним дверь в комнату Елены, по обыкновению молившейся по харатейному правилу — напутственному подарку отца. Прошло несколько мгновений, пока княгиня великая, углубленная в свое душеспасительное упражнение, обернулась, слыша, что кто-то вошел, и приготовившись к встрече, не обещавшей ничего приятного по ее мнению. Обернулась она, взглянула — так, как смотрят на предмет, внушающий отвращение, но который должно увидеть, и — остолбенела на месте.

— Вася! — прошептала она так слабо, что слышал один пришедший, и протерла глаза, словно пригрезилось ей что наяву.

— Успокойся, государыня Елена Ивановна. Это я, несомненно я… Только не выдавай меня испугом, — так же тихо отозвался мнимый Хлупский, усмотрев, что женские аргусы остались через комнату в передней.

Елена все еще не пришла в себя как следует и молчала.

— Я под видом гофмейстера должен осмотреть твое жилище… Напиши, государыня, что нельзя высказать мне!.. Я говорить буду вслух по-польски, — таким же слышным ей шепотом, скороговоркою передал Холмский и произнес вслух, по-польски, приветствие. За фразами привета изложил новый гофмейстер в пышных словах причину своего появления и заключил просьбою: дозволить осмотреть ему помещение ее мосци. В том же тоне, официально холодном, ответила с расстановкою Елена, мало-помалу входя в новую роль, созданную неожиданностью посещения мнимого Хлупского. Она даже сочла долгом просить внимательно осмотреть место ее заключения и найти место, где проникает холод да ветер в ее унылое жилище.

Высказав это вслух и знаком давая заметить Холмскому, чтобы он медленнее делал осмотр, королева удалилась в свою спальню и там спешно начала писать, вырвав листок из харатейного правила.

Холмский принялся отыскивать пункты проникания холода. Он медленно водил по стене сжатою рукою и пристукивал время от времени до тех пор, пока снова показалась Елена и более приветливым голосом, чем вначале, сама стала рассказывать, где, по ее мнению, проникает ветер. Во время этого двойного осмотра стены исписанный листок перешел из-за рукава княгини в карман кунтуша мнимого Хлупского.

И этой махинации не заметили ошеломленные вначале, а потом рачительно прислушивавшиеся женские аргусы. Особенного ничего они не выслушали и так же, как кастелян, не получили ни малейшего подозрения о личности осматривавшего стены жилища высокой заключенницы. Так все бы и осталось опять шитым да крытым, если бы не излишняя предусмотрительность Холмского, вздумавшего изложить в письме Елене, как он очутился у ней и для чего. Передать он успел это очень ловко и тем, без сомнения, объяснил ей что следует, вполне успокоив великую княгиню. Но успокоенная заключенница не так была осторожна. Запрятанное поспешно писанье Холмского случайно попалось потом в руки одной из аргусов-камерьер. Нужно ли прибавлять, что оно было доставлено немедленно архиепископу.

Это открытие бросило прелата чуть не в отчаяние. Он послал разом приглашение Позенельской и ордер явиться немедленно Пршиленжнему.

К счастью для Холмского, усердного фискала никак не могли отыскать в этот день. Позенельская явилась, ничего не предчувствуя.

Не дав сесть вошедшей княгине, прелат озадачи ее вопросом:

— Кого вы, княгиня, приняли к себе в гофмейстеры?

— Милейшего пана Хлупского… что за человек, если бы вы знали только… Просто душка… Умен, красив, молод и предан…

— Что он молод и даже очень умен, я в том не сомневаюсь… Тем хуже для нас. Красота его заставила вас сделать непростительное дурачество: поручить ему же видеть Елену Ивановну, которой он действительно предан… Да нам-то это вред…

— Елене он предан, говорите? Что же за беда?

— Что за беда, вы еще говорите? А знаете ли, что оставил у вашей соперницы хваленый ваш?