Донские рассказы (сборник) - Михаил Шолохов

Игнат, багровый и страшный, с изуродованным лбом, с изуродованным злобой лицом, поднял руку.

– Гляди, Ефим, не оступись!.. Поперек дороги не становись нам!.. Как жили, так и будем жить, а ты отойди в сторону!..

– Не отойду.

– Не отойдешь – уберем! С корнем выдернем, как поганую траву!.. Ты нам не друг и не хуторянин, ты – смертный враг, ты – бешеная собака!

Дверь распахнулась, и вместе с клубами пара в хату протиснулось человек двенадцать. Бабы крестились на иконы и отходили в сторонку, казаки снимали папахи, крякая и обрывая с усов намерзшие сосульки. Через полчаса, когда народу набилась полная кухня и горница, председатель избирательной комиссии встал за столом, сказал привычным голосом:

– Общее собрание граждан хутора Подгорное считаю открытым. Прошу избрать президиум для ведения настоящего собрания.

В полночь, когда от табачного дыма нечем было дышать и лампа моргала и тухла, а бабы давились кашлем, секретарь собрания, глядя на бумагу полуопьяневшими глазами, выкрикнул:

– Оглашается список избранных в члены Совета! По большинству голосов избранными оказались: первый – Прохор Рвачев и второй – Ефим Озеров.

Ефим зашел в конюшню, подложил кобыле сена, и, едва ступил на скрипевшее от мороза крыльцо, в сарае загорланил петух. По черному пологу неба приплясывали желтые крапинки звезд. Стожары тлели над самой головой. «Полночь», – подумал Ефим, трогая щеколду. По сенцам, шаркая валенками, кто-то подошел к двери.

– Кто такое?

– Я, Маша. Отпирай скорее!

Ефим плотно прихлопнул за собой дверь и зажег спичку. Фитиль, плавающий в блюдце с бараньим жиром, чадно затрещал. Стягивая с плеч шинель, Ефим нагнулся над люлькой, висевшей у кровати, и брови его разгладились, возле рта легла нежная складка, губы, посиневшие от холода, зашептали привычную ласку. В лохмотьях, в тряпье, разбросав пухлые ручонки, заголившись до пояса, лежал розовый от сна шестимесячный первенец. На подушке, рядом с ним – рожок, туго набитый жеваным хлебом.

Осторожно подсунув руку под горячую спинку, Ефим шепотом позвал жену.

– Перемени подстилку, обмочился, поганец!..

И пока снимала она с печки просохшую пеленку, Ефим вполголоса сказал:

– Маша, а ить меня выбрали в секретари.

– Ну, а Игнат с другими?

– В дыбки становились! Беднота за меня, как один.

– Смотри, Ефимушка, не наживи ты беды.

– Беда не мне будет, а им. Теперь начнут меня спихивать. В председатели-то прошел Игнатов зять.

Со дня перевыборов через хутор словно кто борозду пропахал и разделил людей на две враждебные стороны. С одной – Ефим и хуторская беднота; с другой – Игнат с зятем-председателем, Влас, хозяин мельницы-водянки, человек пять богатеев и часть середняков.

– Они нас в грязь втопчут! – неистово кричал на проулке Игнат. – Я знаю, куда Ефим крутит. Он хочет уравнять всех. Слыхали, что он у Федьки-сапожника напевал? Будет, мол, у нас общественная запашка, будем землю вместе обрабатывать, а может, и трактор купим… Нет, ты сперва наживи четыре пары быков, а посля и со мной равняйся, а то, кроме вшей в портках, и худобы нету! По мне, на трактор ихний наплевать. Деды наши и без него обходились!

Как-то перед вечером, в воскресенье, собрались возле Игнатова двора. Заговорили о весеннем переделе земли. Игнат, подвыпивший ради праздника, мотал головой и, отрыгивая самогонкой, вертелся возле Ивана Донскова.

– Нет, Ваня, ты по-суседски рассуди. Ну, на что вам, к примеру, нужна земля возле Переносного пруда? Да ей-богу! Земля там жирная, ей надо вспашку и обработку как следовает! А ты какого клепа вспашешь с одной пары быков? Ты, по-советски, середняк, то ись стоишь промеж Ефимкой и мной, обсуди, с кем тебе выгоднее якшаться? Вот ты по-доброму, как сусед, и того… На что вам земля у Переносного?

Иван сунул палец за вылинявший кушак, спросил прямо и строго:

– Ты это куда гнешь?

– Про землю то ись… Ну, сам посуди, земля там жирная…

– По-твоему, стал быть, нам хоть на белой глине сеять можно?

– Вот-вот!.. Опять же и про глину… Зачем на глине? Можно уважить…

– Земля у Переносного жирная… Гляди, дядя Игнат, как бы ты не подавился жирным куском!.. – Иван круто повернулся и ушел.

Среди оставшихся долго цепенела неловкая тишина.

А на краю хутора, у Федьки-сапожника, в этот же вечер Ефим, вспотевший и красный, потряхивая волосами, неистово махал рукой:

– Тут не пером надо подсоблять, а делом! Селькоров этих расплодилось ровно мух. И с делом и с небылицами прут в газету, иной раз читать тошно. А спроси, много из них каждый сделал? Заместо того чтоб хныкать да к власти под подол, как дите к матери, забираться, кулаку свой кулак покажи. Что? К чертовой матери! Беднота у Советской власти не век должна сиську дудолить, пора уж самим по свету ходить… Вот именно, без помочей! Прошел я в члены Совета, а теперь поглядим, кто кого.

Ночь неуклюже нагромоздила темноту в проулках, в садах, в степи. Ветер с разбойничьим посвистом мчался по улицам, турсучил скованные морозом голые деревья, нахально засматривал под застрехи построек, ерошил перья у нахохленных спящих воробьев и заставлял их сквозь сон вспоминать об июньском зное, о спелой, омытой утренней росой вишне, о навозных личинках и о прочих вкусных вещах, которые нам, людям, в зимние ночи никогда не снятся.

Возле школьного забора в темноте тлели огни цигарок. Иногда ветер схватывал пепел с искрами и заботливо нес ввысь, покуда искры не тухли, и тогда снова над густофиолетовым снегом дрожали темь и тишина, тишина и темь.

Один, в распахнутом полушубке, прислонясь к забору, молча курил. Другой стоял рядом, глубоко вобрав голову в плечи.

Молчание долго никем не нарушалось. Немного погодя завязался разговор. Говорили придушенным шепотом:

– Ну, как?

– Препятствует. У тестя девка в работницах живет, так он надысь подкапывается. «Договор с ней заключали?» – спрашивает. «Не знаю», – говорю. А он мне: «Надо бы председателю знать, за это по головке не гладят…»

– Уберем с дороги?

– Придется.

– А ежели дознаются?

– Следы надо покрыть.

– Так когда же?

– Приходи, посоветуем.

– Черт его знает… Страшновато как-то… Человека убить – не жуй да плюй.

– Чудак, иначе нельзя! Понимаешь, он могет весь хутор разорить. Запиши посев правильно, так налогом шкуру сдерут, опять же земля… Он один бедноту настраивает… Без него мы гольтепу эту во́ как зажмем!..

В темноте хрустнули пальцы, стиснутые в кулак.

Ветер подхватил матерную брань.

– Ну, так придешь, что ли?

– Не знаю… может, приду… Приду!

Ефим, позавтракав, только что собрался идти в исполком, когда, глянув в окно, увидел Игната.

– Игнат идет, что бы это такое?

– Он не один, с ним Влас-мельник, – добавила жена.

Вошли оба в хату и, сняв шапки, истово перекрестились.

– Здорово дневали!

– Здравствуйте, – ответил Ефим.

… – С погодкой, Ефим Миколаич! То-то денек ныне хорош выпал, пороша свежая, теперь бы за зайчишками погонять.

– За чем же дело стало? – спросил Ефим, недоумевая, зачем пришли диковинные гости.

– Куда уж мне, – присаживаясь, заговорил Игнат. – Это тебе можно: дело молодое, пришел ко мне, прихватил собак – в степь. Надысь собаки сами лису взяли возля огородов.

Влас, распахнув шубу, сел на кровать и, покачивая люльку, откашлялся.

– Мы это к тебе, Ефим, пришли. Дельце есть.

– Говорите.

– Слыхали, что хочешь ты с нашего хутора переходить на жительство в станицу. Верно?

– Никуда я не собираюсь переходить. Кто вам это напел? – удивленно спросил Ефим.

– Слыхали промеж людей, – уклончиво ответил Влас, – и пришли из этого. Какой тебе расчет переходить в станицу, когда можно под боком купить флигелек с подворьем и совсем даже задешево.

– Это где же?

– В Калиновке. Продается недорого. Ежели хошь переходить – могем помочь и деньгами, в рассрочку. И перебраться помогем.

Ефим улыбнулся:

– А вам бы хотелось спихнуть меня с рук?

– Ты выдумаешь! – Игнат замахал руками.

– Вот что я вам скажу. – Ефим подошел к Игнату вплотную. – С хутора я никуда не пойду, и вы отчаливайте с этим! Я знаю, в чем дело! Меня вы не купите ни деньгами, ни посулами! – Густо багровея, судорожно переводя дух, крикнул, как плюнул, в ехидное бородатое лицо Игната: – Иди из моей хаты, старая собака! И ты, мельник… Идите, гады!.. Да живей, покедова я вас с потрохами не вышиб!

В сенцах Игнат долго поднимал воротник шубы и, стоя к Ефиму спиной, раздельно сказал:

– Тебе, Ефимка, это припомнится! Не хочешь добром уходить? Не надо. Тебя из этой хаты вперед ногами вынесут!

Не владея собой, Ефим сграбастал воротник обеими руками и, бешено встряхнув Игната, швырнул его с крыльца. Запутавшись в полах шубы, Игнат грузно жмякнулся о землю, но вскочил проворно, по-молодому и, вытирая кровь с разбитых при падении губ, кинулся на Ефима. Влас, растопырив руки, удержал его: