Дневник самоходчика - Электрон Приклонский

Полуторастометровая просека, проложенная моей машиной напрямик от опушки к двум высоким елям, и две широких черных полосы от гусениц послужили отличным ориентиром для немецких летчиков. Они методически делали вдоль нее заход за заходом, бомбы ложились то дальше, то ближе к машине, иногда почти вплотную, но ни разу не задели ее. Край воронки от 100-килограммовой фугаски чернел всего в трех шагах от правой гусеницы. На пятом заходе (самолеты атаковали по одному) пикировщик поджег большой брезент, привязанный к правому крылу. Хуже всего было то, что рядом с ним, на том же крыле, находились два дополнительных бака с горючим…

После очередного захода, когда самолет выходил из пике, а следующий за ним только разворачивался, мы с Зайцевым успели столкнуть удушливо чадивший брезент с крыла и нырнуть обратно в люки. После седьмого отвинтили барашки и освободили баки от стяжных лент, промешкав при этом две-три лишние секунды, и «лаптежник» уже открыл огонь, но второпях выпустил длинную очередь выше башни, а то мы вряд ли бы смогли вернуться в машину. Еще одну вылазку пришлось сделать, чтобы сбросить на землю баки с газойлем.

Брезент, упавший в метре от гусеницы, густо дымил черным, облегчая задачу фашистским пилотам. Швырнув бомбу, самолет неторопливо описывал широкий круг и пристраивался в очередь — для нового бомбометания. Разъяренные неуязвимостью тяжелой самоходки, горе-асы снова и снова штурмовали нашу исушку, а нам только оставалось с замиранием сердца и крепко стиснутыми зубами встречать каждый новый вой, падающий на нас сверху вместе с треском очередей, и ожидать неминуемой смерти, но каждый раз мы получали новую минутную отсрочку… И самое ужасное в подобном положении — это невозможность действовать, хотя бы двигаться.

Во время девятого или десятого захода осколком бомбы ранило комбата, который, воспользовавшись короткой паузой, выскочил наружу посмотреть, как засела самоходка и нельзя ли чего предпринять, чтобы вырваться из этой западни. Кугаенко стоял под стволом пушки, как раз напротив моего лючка, и успел пригнуться при взрыве бомбы, да так и остался в согнутом положении, схватившись руками за живот. Наводчик помог командиру забраться в башню, и мы с Кирюшей сделали перевязку. Осколок, к счастью Кугаенко, скользнул поперек живота и вспорол кожу, лишь слегка повредив мышцы, но крови было много. Ивану повезло: могло бы и совсем выпотрошить.

Тут с отчаяния и злости вспомнили мы о противотанковом ружье, которое лежит без пользы на моторной броне, рядом с мертвым хозяином, под малым брезентом. Втащили его за приклад внутрь башни. Подрагивая от распирающей нас мстительной радости, мы с Кириллом выдвинули длиннющий тонкий ствол из приоткрытого квадратного люка, загнали в казенник большой желтый патрон с черной головкой и стали выжидать удобного момента для выстрела. Только пристроили половчее ружье — спикировавший «Юнкерс» всадил снаряд прямо в рым (четыре таких кольца приварены по углам крыши башни для облегчения монтажа) слева от квадратного люка. Осколки брызнули вместе с пламенем внутрь боевого отделения, и Кирюше, не успевшему отскочить от люка, сильно оцарапало правый бок. К ружью стал заряжающий — последний целый «пушкарь».

Когда ж этот кошмар кончится? Но кровоточащий диск солнца, как назло, словно застрял в небе, проткнутый зазубренной верхушкой ели, и никак не может сползти за лес. Время как будто остановилось…

Три-четыре раза со злобой пальнули по стервятникам. Зайцев нажимал на спуск в тот момент, когда самолет начинал хищно крениться, переходя в пике. Но должно быть, мазал. Удобней было бы бить вслед «лаптежнику»: при выходе из пике он на какое-то мгновение зависает в «мертвой точке». Однако дошлые асы заходят все время с кормы, непрерывно ведя пушечно-пулеметный огонь.

Уже давно потерян счет бомбовым разрывам и диким завываниям пикировщиков, нервы наши натянуты до предела, как струна, готовая вот-вот лопнуть… И какой черт понес меня в лес?!

Вся земля вокруг машины изрыта воронками, которые быстро наполняются водой, темной, маслянистой; повыдраны с корнем кусты; переломаны, расщеплены и посечены осколками ближние деревья, а наша исушка стоит себе, точно заговоренная, и, как горох, с дробным звоном отскакивают от ее толстых бортов и башни осколки и пули.

И хоть бы один наш «сокол» в небе появился! Мы помолились бы на него!

Руки и ноги у меня отяжелели и подчиняются с трудом, уши сильно заложило, голова медленно кружится, и в ней, будто в резонаторе, отдается и грохот взрывов, и треск очередей, и выворачивающее душу дикое завывание юнкерсовых сирен…

Из-за лесных макушек, с запада, со стороны моря, выползла черно-синяя тучка, разбухла на глазах, проглотила солнце. Уже из чрева тучи, прощаясь с землей, оно брызнуло сквозь узенькую прорезь веером красно-золотистых трасс и погасло. В лесу сразу сделалось почти темно. Наши изверги, еще по разу постучав по броне самоходки из пулеметов (бомбочки-то порасшвыряли впустую), убрались восвояси не солоно хлебавши. И «тогда считать мы стали раны, товарищей считать…».

Сперва, двигаясь на непослушных, подгибающихся в коленях ногах, которые сделались как бы ватными, мы с Зайцевым принесли на закорках раненых автоматчиков, оставленных под деревом на опушке. Затем в присутствии комбата, Кирюши и третьего автоматчика закопали прямо в вывороченную взрывом мокрую черную землю убитого бронебойщика. В карманах его мы не нашли никакого документа, ни письма — ничего… Затесал Николай с одного боку еловый столбик, вбил его в изголовье солдата, уснувшего вечным сном. Отсалютовали ему из его «бронебойки». Карандашом делаю надпись на столбике: «Бронебойщик, рядовой. Фамилия и часть неизвестны. ПТР №… Убит 12 августа 1944 года».

У нас семеро раненых, из них четверо — серьезно. Они часто просят воды. В бачках она давным-давно кончилась. Мы вынуждены брать затхлую воду из воронки и процеживать ее через полотенце. Напоив раненых, расстилаем на еще теплой надмоторной броне полусгоревший брезент и укладываем на него четверых наиболее пострадавших. Мы с Николаем примостились кое-как рядом с ними, положив для верности у себя под боком чужие автоматы. Командир с Кирюшей устроились в машине, а легко раненный автоматчик, баюкая руку с засевшим в ней осколком, начал тихо кружить вокруг машины: он вызвался дежурить первым.

Мгновенно засыпаю как убитый. Ночью стал накрапывать дождь, постепенно он усилился. Сквозь сон я почувствовал, как по телу пробираются холодные струйки воды, как стынут руки и спина, но нет никаких сил пошевелиться: мышцы оцепенели, скованные страшной усталостью.

Перед рассветом отыскала нас наконец санлетучка и увезла Нину, наводчика Лукина и двух автоматчиков. Легко раненные, по гвардейскому обычаю, отказались покинуть машину. В экипаже осталось нас четверо. Пятый — автоматчик, которому на месте удалили слепой осколок, наложили хорошую повязку и сделали противостолбнячный укол. Комбат наш станет пока за наводчика стрелять. Он это неплохо умеет.

Через час-полтора, когда достаточно развиднелось вокруг, привел на помощь свою ИСУ Кабылбеков, отремонтировавший за ночь с ребятами из ремвзвода подшипник левого ленивца, и выдернул нас. В глазах его я прочел искреннее сочувствие: на их машину вчера вечером ни одной бомбы не упало.

Выбравшись из коварного леса на злополучную опушку с измятыми и поломанными кустами малинника (намалинились!), задержались на пару минут около тридцатьчетверки, нашей вчерашней подруги по несчастью. Все люки в танке открыты настежь, а экипажа поблизости не видать. Заглянули в люк механика-водителя: на днище жирно блестит растекшееся масло. Мы хотели взять себе один ДТ. Места он немного займет, а вещь нужная. Однако оба пулемета оказались снятыми, снят был также прицел и клин замка орудия. Значит, машина не брошена в панике, а оставлена экипажем. Почему? Через трансмиссионный люк мы увидели разбитый картер КПП. Все трансмиссионное отделение залито и забрызгано маслом. В правом борту, как раз против коробки, светятся две небольшие пробоины от авиационных снарядов. Дырки эти нас не удивили: бортовая броня у нашего среднего танка всего 20 миллиметров.

Высосав через шланги остатки газойля из топливных баков поврежденного Т-34, мы с Кабылбековым полдня догоняем свои самоходки и танки. После вчерашнего «сабантуя» работать натощак трудновато. Немецкая авиация старательно патрулирует дороги, ведущие к переднему краю, но мы, завидя самолет, лихо маскируемся и, убедившись, что нас не обнаружили, продолжаем движение. Хорошо выручает лес.

На марше Кугаенко заметил, что замковый не слышит его по ТПУ. На ходу Кирюша с Николаем прощупали всю проводку и нашли причину: один из осколков, залетевших вчера в башню, перебил экранированный провод, что проложен по правому борту, рядом с боеукладкой. А если бы он продырявил гильзу? Брр!.. «И понеслась бы телеграмма»… Не хватало еще взлететь на воздух от какого-то дурацкого осколочка в несколько граммов весом, тогда как даже фугасками нас не смогли взять.