Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга вторая. Некоторые проблемы истории и теории жанра - Анатолий Бритиков

Теория научной фантастики слишком долго строилась умозрительно, чтобы её попытки выправить зигзаги художественной практики не давали зачастую обратного результата. Так было с теорией предела, о которой уже упоминалось, так стало и с теорией фантастики как приема, о которой пойдет речь. Эта последняя явилась реакцией на волюнтаристские предписания мечтать от сих до сих. Но если «предельщики» сводили метод, так сказать, к дистанции мечты, то «беспредельщики» ударились в другую крайность — вообще сняли вопрос о научности. Они настойчиво доказывают, что проблема метода современной фантастики вполне укладывается в традиционные литературные категории и что научность фантастического допущения — вовсе не главный вопрос.

Обратимся к дискуссии о современной фантастике, проведенной в сентябре 1969 — марте 1970 года «Литературной газетой». А. и Б.Стругацкие в этой дискуссии писали: «Мы называем фантастическим всякое художественное произведение, в котором используется специфический художественный прием — вводится элемент необычайного, небывалого и даже вовсе невозможного. Все произведения такого рода могут быть развернуты в весьма широкий спектр, на одном конце которого расположатся „80 000 километров под водой”, „Грезы о Земле и небе” и „Человек-амфибия” (то, что обычно именуется фантастикой научной), а на другом - „Человек, который мог творить чудеса”, „Мастер и Маргарита” и „Превращение” (то, что мы склонны именовать фантастикой реалистической, как это ни странно звучит»)[447].

Эта оптимистическая картина мирного сосуществования многоразличных направлений и жанров не вызывала б возражений, если бы сами Стругацкие тут же не противопоставляли научной фантастике свою «реалистическую», а по сути дела, фантастику условно-поэтического типа. И сколь бы не сглаживала «Литературная газета» в редакционном резюме подлинную логику спора: «Не следует переоценивать ни социально-философскую, ни так называемую чисто научную, ни „традиционную” (условно-поэтическую, — А.Б.) фантастику, тем более противопоставлять их друг другу» (заметка «От редакции» за 4 марта 1970 года), именно переоценка и противопоставление каждой стороной «своей» фантастики оказались налицо. В статье А. и Б.Стругацких более мягкие, в статье А.Громовой «Не созерцание, а исследование» (7 января 1970 года), как и в статьях их антиподов А.Казанцева «Луч мечты или потемки?» (29 октября 1969 года) и В.Немцова «Литературные мечты» (12 ноября 1969 года), — совершенно определенные.

В статье А.Громовой в 5-м томе «Краткой литературной энциклопедии» поз названием «Научная фантастика» именно эта фантастика откровенно третируется[448]. Жюль Верн здесь где-то внизу на шкале литературных ценностей: в библиографическом списке пропущены признанные отечественные монографии об этом основоположнике жанра, так же как и о его советском последователе И.Ефремове, и не указаны литературно-критические статьи И.Ефремова А.Беляева. Зато одно из заглавных мест предоставлено А. и Б.Стругацким, как известно, давно уже отказавшимся от научной фантастики. Упоминанию для проформы нашего выдающегося научного фантаста И.Ефремова опять же соответствует пропуск содержательной монографии о нем, точно так же, как и его собственных литературно-критических статей, отстаивающих приоритет научно-фантастического метода.

Не удивительно поэтому, что и в последующем выступлении на страницах «Литературной газеты» А.Громова писала: «Единственная пока монография по вопросам научной фантастики — „Русский советский научно-фантастический роман” А.Ф.Бритикова — сколько-нибудь надежным теоретическим подспорьем в работе служить не может»[449]. Не автору, разумеется, оспаривать мнение о своей книге. Но речь сейчас совсем о другом. А именно: общеизвестно, между тем, что теоретические вопросы научной фантастики интересно и широко трактовались в монографиях о Жюле Верне, Г.Уэллсе и И.Ефремове. Известно также, что за несколько месяцев до статьи А.Громовой вышла еще одна монография — «В мире мечты и предвидения» Н.Чёрной, — и тоже осталась ею «не замеченной». Сама постановка вопроса в книге Н.Чёрной, очевидно трактующая как видно из подзаголовка о «Научной фантастике и художественных возможностях (!)» — не могла послужить А.Громовой подспорьем в «работе» по перевертыванию картины развития современной фантастики вверх ногами.

Словом, вместо объявленного А. и Б.Стругацкими «сосуществования» вненаучная фантастика весьма активно стремится к самоутверждению.

Стругацкие аргументировали свою приверженность «условно-позитивной» фантастике тем, что она, по их словам, «пребудет вовеки», тогда как жизнь научной фантастики якобы ограничена тем отрезком времени, в течение которого «развитие естественных наук достигнет стадии насыщения и интересы общества переместятся в другую область»[450]. Гипотеза насчет «насыщения естествознанием», существует, и возможно, что технологической фантастике в самом деле когда-нибудь суждено зачахнуть. Но наступит ли год или столетие, когда человечество настолько прессытится знанием самого себя, что писателям ничего не останется, как погрузиться в чисто художественные приемы? Во всяком случае, Стругацкие ничего не говорят о социальной научной фантастике — словно её уже нет.

А как быть с мнением классиков реализма — от Тургенева до Чехова и Горького, что поэтика художественной литературы, например пейзажа, уже претерпевает изменение под воздействием научного мироотношения? С этим авторитетным мнением хорошо согласуется обоснованный прогноз И.Ефремова о сближении научно-фантастической и обычной «бытовой» литератур. По мысли И.Ефремова, они обе движутся к какому-то синтезу[451]. В отличие от предсказания А. и Б.Стругацких этот прогноз учитывает не только научно-мировоззренческую, но и литературно-эстетическую составляющую процесса. Это подкрепляется работами Т.Чернышёвой (подробней о них речь далее), показавших неизбежность сближения фантастической и реалистической ветвей художественной литературы не только в связи с их внутренней эволюцией как форм искусства и сознания, но и в связи с усложнением отношения искусства к действительности в условиях современной цивилизации.

Оставим, однако, прогнозы и вернемся к действительному состоянию литературы. А. и Б.Стругацкие в своей, казалось бы, универсальной системе направлений и жанров не нашли места научной социальной фантастике, тогда как именно для неё обоснованность допущений в наше время имеет исключительное значение, что было очевидно ещё А.Беляеву. Практика современной научной прогностики показывает, правда, что социальные предвидения более предположительны, чем естественнонаучные.

Ясно также, что художественному «человековедению» противопоказана логическая жесткость чисто научного прогноза. В художественном творчестве жизненное явление не только экстраполируется с научной объективностью, но и подвергается субъективной эмоциональной оценке. В художественном методе научной фантастики сохраняется личностный характер, отличающий искусство от науки. Но все это не снимает проблему научной обоснованности, а лишь придает своеобразие фантастическим допущениям.

Для Стругацких же научность почему-то эквивалентна механическому расчету (кстати сказать — в соответствии с трактовкой научной фантастики их оппонентами-«предельщиками»). Писатели ссылаются на собственный опыт. Их ранние повести, говорят они, были «результатом последовательной, планомерной, до конца наперед рассчитанной работы»[452]. Позднейшие их произведения — «Трудно быть богом», «Улитка на склоне» — шли уже, по словам Стругацких, «не из четкого замысла хорошо разработанного плана… и не от оригинальной логической модели, а как раз вопреки всему этому»[453].

В самом деле: в этих произведениях больше живого чувства и поэтических красок. Но это общее их свойство не помешало им оказаться на противоположных концах того спектра жанров и направлений, который развернут в статье Стругацких. В повести «Трудно быть богом» драматизм и лиричность хорошо уживаются с научной фантастикой, тогда как «Улитка» — типичное порождение фантастики как приема, которую Стругацкие почему-то именуют реалистической. В основе фантастических коллизий первой повести, по моему мнению, — актуальная ныне истина научного социализма об авантюризме экспорта революции, о непреложности предпосылок социального прогресса внутри самого общества. «Космизм» фантастического обобщения позволяет соотнести повесть с многими явлениями мнимой революционности. Предостережения же «Улитки» настолько темны и сумбурны, что писателей даже обвиняли в сочинении пасквиля на советскую действительность[454]. Думается, это такая же крайность, как и противоположная попытка — переадресовать фантастические иносказания капитализму[455]. В фантасмагориях «Улитки» можно вычитать все, что угодно: хотите, понимайте это как сатиру на капитализм, хотите, как сатиру на извращения социализма, а хотите — и как нечто третье, по выражению Стругацких, «даже вовсе невозможное»… А между тем предисловие ко второй части этой повести, написанное А.Громовой, внушает, будто фантастика «Улитки» более высокого ранга, только, мол, она «рассчитана на… квалифицированных, активно мыслящих читателей»[456].