Ударивший в колокол - Лев Славин

Огарев находился в полном согласии с Герценом и Чернышевским. И не потому, что в этот период он совершенно растворился в личности Герцена, а потому, что он, как и они, странным образом упускал из виду, что социализм — это определенная организация производства. А ею и не пахло в общине. Ибо она, русская сельская община, — это, конечно, не почин будущего социалистического строя, а только пережиток «первобытного землевладения».

И это понимали даже утопические социалисты и настаивали на определенной социалистической практике производства.

Но в эти дни — тревожное и смутное начало шестидесятых годов — в этом месте, в насквозь прокуренной комнате герценовского дома по улице Вестбурн-террас, никто не сомневался, что русская крестьянская община и есть действительно та архимедова точка, тот зародыш, который в России разовьется, опережая всю Европу, в воплощение мечты передового человечества — подлинный социалистической строй.

Недоставало только Архимеда. Еще на подступах к шестидесятому году Огарев убедил Герцена, что создание в России тайной революционной организации полезно, возможно и необходимо.

На первой странице «Колокола», начиная с номера 197, стал частым новый лозунг: «Земля и Воля»:

«Вся положительная, созидающая часть нашей пропаганды сводится на те же два слова, которые вы равно находите на первых страницах наших изданий, в ее последних листах, — на Землю и Волю, на развитие того, что нет Воли без Земли и что Земля не прочна без Воли».

В сумерки

Роль передового борца может выполнить только партия, руководимая передовой теорией. А чтобы хоть сколько-нибудь конкретно представить себе, что это означает, пусть читатель вспоминает о таких предшественниках русской социал-демократии, как Герцен, Белинский, Чернышевский…

Ветошников понравился всем. Молчаливый, скромный, полная противоположность своему другу, развязному Кельсиеву, который ввел его в дом Герцена. Ветошников, однако, пленил Бакунина другими своими качествами. «Он человек очень верный, — сказал Бакунин, — нам преданный и для нас драгоценный». Ибо Бакунин, которого никогда не докидала яростная целеустремленность, прежде всего оценивал каждого нового знакомого — в какой степени он может быть полезен ему в осуществлении его замыслов мировой революции. Ветошников, по мнению Бакунина, чрезвычайно пригоден для этого не только по своей основательности, серьезности, добросовестности, но еще и потому, что, как служащий русского отделения английской фирмы, он совершает регулярные рейсы между Петербургом и английскими портами. Более совершенного связного трудно себе представить.

Очередной рейс состоялся в разгар лета, в самую жару. Приятно было в июльский зной шестьдесят второго года гулять по палубе пироскафа, одолевавшего пространство от Кронштадта до восточного побережья Великобритании.

Пока судно, ошвартовавшись у причалов Гулля, выгружало мешки с пшеницей, лен и древесину и брало на борт хлопок, рельсы и колониальные товары, Ветошников совершил небольшую образовательную прогулку в Лондон.

Он осмотрел Вестминстерский дворец и, отдав должное его пышности, нашел, что он уступает нашему Зимнему, точно так же как Тауэр, — внушительный, конечно, но куда ж ему до Московского Кремля!

Под конец этой патриотической прогулки Ветошников пошел к скромному дому № 60 на улице Патерностер. Правда, и туда была протоптана туристская тропа, по которой пробирались как-то бочком и опасливо озираясь приезжие из России.

Толкнув застекленную дверь, Ветошников оказался в книжной лавке Трюбнера. С чувством, близким к благоговению, он посмотрел на прилавки, где лежали: груды «Колокола», «Полярной звезды», «Общего веча», «Голосов из России» и других книг с русскими, иногда польскими названиями.

О книготорговле Трюбнера Ветошников еще в Питере был наслышан от своих вольнолюбивых друзей. Сам-то он отнюдь не разделял их крайних взглядов. Но и не противоречил им. Он вообще обходился без взглядов. Смирный, покладистый, он вполне удовлетворялся своим приличным окладом помощника агента английского торгового дома Фрум, Грегор и К0 и размеренно спокойной жизнью в своей небольшой семье. Как истый обыватель, оп испытывал любопытство, впрочем умеренное, ко всему сенсационному, необычному, редкостному, запретному. Сюда относились и издания Вольной русской типографии. Когда ему в руки попадалась русская листовка лондонского издания или даже «Колокол», оп уважительно мотал головой и приговаривал: «Ишь ты!», что выражало высокую степень восхищенного удивления. Тот же звук он издавал, наблюдая в цирке головокружительные полеты воздушных акробатов.

— Ужели это ты, Павлуша? — услышал он голос за собой.

Ветошников обернулся и увидел высокого патлатого мужчину. Странная голова его, словно обрубленная с обоих боков, увенчивалась копной вьющихся волос, ниспадавших до плеч. Густые усы загибались книзу к бородке, лохматой и какой-то неряшливой.

Ветошников вгляделся и не без труда — все-таки лет десять прошло! — узнал в нем Васю Кельсиева, своего соученика по петербургскому коммерческому училищу. Его и там, в училище, считали оригиналом. Желчный скептик, с какой-то надорванной повелительностью в манерах, он был непомерно высокого мнения о себе.

Они обнялись.

— Признаюсь, я удивлен, Василий. Полагал, что ты в Аляске. Давно ли оттуда?

Еще в училище Кельсиев отличался успехами в изучении языков. Некоторые, поддавшись его бурному самовозвеличению, предсказывали ему блестящую карьеру, но затруднялись сказать, в чем: в науке? в литературе? в открытии новых земель? Ветошников знал, что Кельсиев по! окончании училища поступил переводчиком в Российско-американскую компанию в Петербурге и получил заманчивое назначение не то в Ситху, близ Аляски, не то в Уналашку. Когда друзья удивлялись его тяге на дикий Дальний Восток, он отвечал надменно: «Лучше быть первым на Алеутских островах, чем вторым в Петербурге».

— А я и не был там, — сказал он коротко.

Заметив, что Ветошников смотрит на него с удивлением, добавил:

— По дороге имел решающую встречу в Лондоне, да и остался здесь. Передо мной простерлась иная стезя.

Он кивнул куда-то вверх. Подняв голову, Ветошников увидел на одном из книжных шкафов белый мраморный бюст. Вглядевшись в его волевое бородатое лицо, Ветошников воскликнул:

— Слушай, да это же Герцен!

Кельсиев значительно посмотрел на Ветошникова: