Голубая звезда - Жюльетта Бенцони

Альдо отстранил кожаный футляр небрежным жестом, который прекрасно маскировал охватившую его злобную радость.

– Благодарю, сэр Эрик, для меня вполне достаточно и одного намерения. Этот камень меня больше не прельщает.

– Как? Вы отказываетесь?

– Ну да! Вы как-то сказали мне, что для вас сапфир неотделим от девушки, которая была тогда вашей невестой. Ничто не изменилось с тех пор: камень этот чрезвычайно подходит леди Фэррэлс, и было бы несправедливо лишить ее подобного украшения. Они просто созданы друг для друга, – добавил Альдо с иронией, которую никто, кроме него, оценить не мог.

Это было восхитительно: разыграть благородство, чтобы вручить поддельный сапфир женщине, в чувствах которой также не было ничего подлинного!

На сей раз торговец оружием смутился, и, желая несколько разрядить атмосферу, Морозини сменил тему:

– Чтобы не возвращаться больше к этой грустной истории, позвольте спросить, удалось ли вам отыскать машину и шурина?

– «Роллс-ройс» – да. Его оставили у ворот Дофин. А шурина – нет, но я предпочитаю не говорить о нем, поскольку он и так принес много горя моей супруге, равно как и графу Солманскому, который крайне расстроен гнусным поведением сына. Однако я не стал заявлять в полицию и принял меры, чтобы об этом не пронюхали газетчики. Нам удалось вернуть мою жену и выкуп, а также схватить похитителей – этого вполне достаточно! Нужно оградить от грязи имя Солманских! В ближайшие дни граф возвращается в Варшаву, а мы завтра отправляемся в наш замок в Девоне... Он приедет к нам, когда исцелится от раны, нанесенной его гордости...

Альдо склонился перед этим непостижимым человеком. Возможно, он святой... или, что вернее, до безумия влюблен в Анельку – отсюда такое великодушие. Как бы то ни было, Фэррэлс заслуживал уважения.

– Я могу только одобрить ваши действия... и пожелать вам безоблачного счастья.

– Вы скоро вернетесь в Венецию?

– Сегодня же вечером... и с величайшей радостью.

С Анелькой князь не обменялся ни единым словом и даже не взглянул на нее – только, прощаясь, вновь наклонился к ее протянутой руке. И в тот момент, когда почти прикоснулся к ней губами, ощутил вложенную ему между пальцев записочку.

Через минуту странная пара удалилась. Альдо поднялся к себе, чтобы развернуть и прочесть послание. Оно оказалось лаконичным: «Я должна покориться воле отца и нести свою кару. Но люблю я только вас, хотя теперь вы мне вряд ли поверите...»

На какое-то мгновение сердце Альдо забилось сильнее, быть может, от радости... и от смутной надежды. Но память не унималась: перед глазами его по-прежнему стояла сцена прошлой ночи – Анелька лежит на канапе и смотрит на Фэррэлса, улыбается Фэррэлсу, отдается Фэррэлсу...

Сунув бумажку в карман, Альдо попытался отогнать мысли о ней. Это оказалось трудным делом. Слова кружились в его мозгу, и особенно гулко звучали самые прекрасные, самые дивные из них: «Только вас я люблю...» Так продолжалось несколько часов, пока он не взмолился о пощаде: не потому ли, что к сожалениям и возродившейся страсти примешивался стыд? Сэр Эрик стал жертвой гнусного обмана и недостойной комедии.

И когда Альдо оказался один в роскошном купе Восточного экспресса, летящего на полной скорости через сонные бургундские равнины, он опустил стекло и, достав из кармана единственное любовное послание Анельки, разорвал его на мелкие кусочки, которые тут же унесло порывом ветра. Лишь после этого ему удалось наконец заснуть...

Эпилог

Три месяца спустя на острове мертвых...

Украшенная крылатыми львами черная гондола с охапкой роз на носу скользила по воде к острову-кладбищу Сан-Микеле. Сидя на мягких подушках малинового бархата, князь Альдо Морозини смотрел, как приближается белая ограда с павильонами по углам, опоясывающая темную густую массу высоких кипарисов.

Каждый год в день годовщины смерти мадонны Фелиции, урожденной княгини Орсини, князья Морозини убирали цветами погребальную часовню их рода, и Альдо никогда не отступал от семейного ритуала, но сегодня причина для этой поездки была и другая. Неделю назад некий цюрихский банкир переслал ему письмо: «25 сего месяца в десять часов утра на острове Сан-Микеле. С.А.». Всего несколько слов, но, прочитав их, Морозини испытал большое облегчение.

Альдо вернулся домой уже почти два месяца назад, и необъяснимое молчание Аронова тревожило его все сильнее. На посланное из Парижа ликующее письмо, в котором князь сообщал об успешном завершении своей первой миссии, никакого ответа не последовало. Он боялся узнать худшее – что какая-то беда оборвала поиски Хромого. К счастью, это было не так.

День обещал быть прекрасным. Тяжелая жара, в которой Венеция задыхалась каждое лето, после разразившейся накануне вечером грозы дала городу передышку. Вода Лагуны стала атласной и переливалась под нежаркими лучами солнца. Было ясное и безмятежное утро, тишину которого нарушали только крики морских птиц. Ведомая сильной и умелой рукой Дзиана гондола – ни за что на свете Альдо не воспользовался бы моторным катером для визита к своим дорогим усопшим – оставляла лишь едва заметную рябь на тихой воде, и, глядя, как приближается населенный мертвыми остров, Морозини вновь испытал странное чувство: будто он оказался на самом краю мира живых и плывет к небесному Иерусалиму. Сан-Микеле напомнил ему утопающие в зелени белоснежные дворцы, которыми он любовался до войны, во время своего незабываемого путешествия в Индию: они так же внезапно возникали в голубых зеркалах озер, на глади которых их отражение запечатлевалось с безукоризненной четкостью.

Гондола причалила к павильону с белыми колоннами, мраморные ступеньки которого уходили под воду; Альдо спрыгнул на мрамор, взял огромный букет и вошел на кладбище. Сторож, знавший его много лет, дружески поздоровался с ним. Морозини свернул в одну из аллей, обсаженных высокими кипарисами; между их стволами еще клубился легкий туман. Он шел мимо могил, увенчанных белыми крестами, – все они были похожи и все обильно убраны цветами. То там то сям виднелись часовни, принадлежащие знатным родам, в них усопшим был обеспечен вечный покой. А вот погребенные в могилах не задерживались здесь надолго: из-за нехватки места, хоть кладбище и было обширным, через десять-двенадцать лет останки извлекались и свозились в оссуарий.

Альдо любил Сан-Микеле; это место не казалось ему грустным. Все эти белые кресты, выступающие из разноцветных венчиков, напоминали ему большой цветник, припорошенный внезапным снегопадом.

Кладбище было безлюдно, лишь над одной из могил склонилась старая женщина. В глубоком трауре, перебирая в руках самшитовые четки, она погрузилась в молитву, отрешенная от всего мира. И наконец, оказавшись у фамильной часовни, Морозини увидел священника – по крайней мере, в первый момент решил, что перед ним священник. Широкое черное платье до земли и круглый головной убор, окладистая борода и длинные волосы – этот человек действительно мог быть священнослужителем одной из религий Востока, но Альдо почти сразу понял, что эти красивые руки и толстую палку из черного дерева, на которую они опирались, он уже видел. Гость стоял у бронзовой двери, низко склонив голову, и, казалось, вознесся мыслями в высшие сферы. Альдо терпеливо ждал. Он был уверен, что за темными очками, скрывавшими половину лица, прячутся единственные в мире глаза, своей глубокой синевой не уступающие сапфиру, а значит, перед ним стоит Симон Аронов.