Лис - Михаил Нисенбаум
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С минуту друзья молчали, жуя и приглядываясь к фруктам, чтобы не смотреть друг на друга. Наконец, Сергей Генрихович произнес:
– По существу скажу тебе так. Ты прав, Костя. Ты всегда – не почти всегда, а всегда без исключений – прав. Ты праведник и совершенство.
– Ну и зачем ты это мне говоришь? К чему эти насмешки?
– Ни малейшей иронии, ни упрека, ни тени улыбки. Сказанное – чистая правда. Со временем это принесет свои плоды, не мушмулу, что-то более почетное. Но у этого есть цена. Правота и безупречность – как притяжение наоборот. Люди вокруг чувствуют, что не дотягивают, поэтому начинают иронизировать, посмеиваться. Мы надо всем умеем похихикать, ты же знаешь.
– Что же мне, похуже все делать? – сердито ответил Костя. – Давай, я попробую неделю коды писать с ошибками, в театре буду играть кое-как, дорогу на красный свет переходить. Так для дружбы лучше?
Тагерт посмотрел на него с состраданием.
– Костя, я люблю тебя таким, какой ты есть. И наши насмешники тебя принимают, просто смазывают царапины от твоего превосходства иронией.
– Не морочь голову, они терпеть меня не могут.
– Давно хотел спросить. Что у нас с музыкой? Девчонки-танцовщицы, которые, кстати, всегда смотрят на тебя с восхищением…
– Врешь!
– Обрати внимание, сам увидишь. Так вот, они давно ждут твою музыку. И еще. Насчет Марьяны Силицкой. По-моему, она к тебе неровно дышит.
– Конечно. Огнем из ноздрей.
Слова Якорева сочились недоверием, но Тагерт видел, что взгляд юноши смягчился. Похоже, упоминание Марьяны рассекло самый главный узел обиды. Сергей Генрихович не спросил, придет ли Якорев на следующую репетицию. Если бы Костя согласился, получалось бы, что он переменил решение под влиянием друга. Таких вещей молодые честолюбцы не допускают: их выбор должен быть свободным. Тем не менее Тагерт верил, что Якорев остается в «Лисе». Музыку к спектаклю, впрочем, Костя так и не показал.
•В день посвящения в студенты Эльгиз Мешадиев чувствовал необычайный душевный подъем, никак не связанный с посвящением. Он страшно не выспался, медленно соображал, но вдохновению это не мешало. Накануне на трех машинах ездили в стрелковый клуб «Агалар» под Видное. Стреляли из австрийских глоков, американских троянов, швейцарских сфинксов. Эльгиз, самый юный в компании, оказался в центре внимания, потому что в стрельбе на время обошел всех, в том числе Визирхана, о котором говорили, что тот участвовал в чеченской войне. Потом ели шашлыки, слушали музыку, фотографировались на полароид. Теперь у Эльгиза есть отличные снимки, где он на фоне вайнахского флага наводит на фотографа то один, то сразу два ствола. А еще есть мечта: заполучить свое собственное оружие. У отца на даче висит охотничье ружье бенелли, но отец ни разу не позволил ему пострелять из него. Джамальчик, что характерно, стрелял уже трижды. Папочкин любимчик! Все равно ружье – не то. Беретта-М9, а лучше дезерт-игл – возьмешь в руку и чувствуешь себя мужчиной. Сейчас, на семинаре, Эльгиз думал, кому можно показать вчерашние фотографии. Хотелось показать их Инаре или Карине, но больше всего – Вике Пацких. Он сидел за столом один и представлял, как Вика скажет: «Ого! Это ты?» или: «Научишь меня стрелять?» На столе у Эльгиза лежала только связка ключей и те самые полароидные карточки. То и другое – предмет гордости. По случаю поступления в университет отец подарил ему новую «ниссан-альмеру». Не совсем та модель, которую мечтает получить пацан, но лучше иметь свою машину.
– Мешадиев, почему вы не записываете? – раздался голос Гутионова.
Многие повернули головы в сторону Эльгиза. В том числе Вика.
– Я запоминаю, – ответил Эльгиз небрежно.
– И что я сейчас сказал?
Эльгиз хмыкнул. Чего этот хлюпик думает о себе? Он аспирант, даже не настоящий препод.
– Вы сказали, почему я не записываю.
Кое-кто засмеялся. Аспирант покраснел.
– На следующей паре проверю ваши конспекты, – сказал он.
Эльгиз промолчал. Все-таки надо спросить ребят, где можно купить пистолет.
•Узорный шелк переливался электричеством. Стоило сирене Вике сделать шаг, и все остальные события на сцене меркли. Черненой медью сверкал наряд Геры, медные волосы Насти Солодкиной горели, точно боевой шлем. Но все эти красоты не могли затмить Марьяну-Пенелопу, одетую в тончайшую белую тунику.
На первую репетицию в костюмах Костя Якорев не явился. Пожалуй, так даже лучше: репетиция началась с безбожным опозданием. Впрочем, она бы и вовсе сорвалась, если бы не случилось то, чего не должно было случиться ни при каких обстоятельствах. Платья героинь произвели на мужскую часть труппы умопомрачительное и даже разлагающее действие. Мальчики громко загомонили, размахивали руками, хохотали. Шутили, стараясь, чтобы шутка долетала до девочек, причем опережая прочие шутки. Вместе с актерами неистовствовали и друзья, не участвовавшие в спектакле, которые время от времени заглядывали на репетицию, например Гриша Куршев, сухонький сутулый мальчик с желтоватым лицом. Куршев не прошел отбор из-за тихого голоса, хотя сейчас его голос звучал громко, даже чересчур. Над шутками Куршева хохотал Миша Люкин, один из спутников Одиссея. Хохот Люкина был тем подростковым смехом, который обычно возникает за компанию, когда положено смеяться и когда смеются все. Его смех звучал громче и развязнее других, словно к смеху примешивалась издевка.
Тагерт не сразу услышал, что именно выкрикивает Люкин, и призывал к порядку всех актеров. До премьеры оставалось три месяца. Чтобы унять крикунов, красный Тагерт уселся на скамью прямо за ними, надеясь, что его присутствие угомонит весельчаков. Но затишье продолжалось недолго. Стоило выйти на сцену Марьяне в ее полупрозрачной тунике, возбужденное веселье возобновилось. Однако теперь Тагерт слышал, что именно выкрикивал Люкин. Куршев и Палисандров помалкивали. Сергей Генрихович, чтобы не прерывать сцену, вполголоса позвал Люкина. Миша не обернулся – то ли не слышал, то ли сделал вид, что не слышит. Куршев наклонился к нему и что-то тихо сказал на ухо. Миша, хохоча, выкрикнул:
– Пенелопа, на … в Греции лифчик? Тема сисек не раскрыта!
Вот тут и случилось то, чего не ожидал никто, прежде всего сам Тагерт. Яростная сила подняла его со скамьи, и он отвесил Люкину звонкий подзатыльник. Ладонь обжигающе ощутила колючесть коротко остриженного мальчишеского затылка. Люкин обернулся. В его глазах прямо сейчас дикое веселье переплавлялось в недоумение и страх. Тагерт понял, что совершил нечто невозможное, ужасное, непоправимое.
Никто не успел разглядеть, что именно произошло, даже ближайшие соседи Миши. Но след удара горел на ладони Тагерта адским пламенем: он поднял руку на младшего, студента, на того, кто не мог ему ответить. Можно было остановить репетицию, выпроводить Люкина, даже выгнать его из труппы, все это в миллион раз лучше подзатыльника. До конца репетиции душа Тагерта трещала в раскаленном масле стыда.
Перед эпизодом у ворот дворца
