Тьма над Лиосаном - Челси Ярбро

В песне было еще тринадцать строф, но Сент-Герман решил, что довольно будет и шести, чтобы довести публику до приятного, горячащего кровь возбуждения. Вскоре мужчины и впрямь начали вторить ему, отбивая ритм ногами и стуча кружками по столам — точь-в-точь как это делали много ранее римские легионеры. На этот раз, когда он умолк, зал разразился восхищенными криками. И только брат Эрхбог с явным неодобрением смотрел на певца.

— Не знаю, о чем эта песня, — сказал Герент, щеки его пылали от выпивки и восторга, — но она, определенно, волнует. Маршировать под такую музыку было бы подлинным удовольствием.

Именно этого и добивался Нерон, подумал Сент-Герман, с неожиданной болью припомнив и Золотой дворец, выстроенный в Риме по капризу своевольного императора, и самого Нерона, впервые исполнившего там этот марш, и Оливию, с которой в ту ночь они под лавровым деревцом осмелились предаться любовным утехам, несмотря на шумящее вокруг празднество и близость ее мужа. Он вдруг осознал, что к нему обращаются, и вскинул голову.

— Прошу прощения, я задумался. Повторите, что вы сказали?

Капитан Амальрик, насмешливо крутя ус, повторил:

— Я спрашиваю, нет ли возможности перевести для нас эту песню? Чтобы мы могли ее петь и понимать, что поем.

Нерон пришел бы в восторг, улыбнулся мысленно Сент-Герман, узнав, что его марш будут востребован и через девять столетий.

— Полагаю, это возможно, — помолчав, сказал он. — Если вы дадите мне несколько дней.

На деле ему и часа хватило бы, но это вызвало бы излишние разговоры.

— Разумеется, — пришел в восторг капитан Амальрик. — Судя по тому, с какой охотой ребята вам подпевали, они с этой песней пойдут и в бой. Если, конечно, слова им понравятся. — Капитан оглянулся. — И если их одобрит брат Эрхбог, — сказал он с кислой миной, но воодушевился опять и от избытка чувств хлопнул чужака по плечу: — Вы замечательный малый!

Сент-Герман склонил голову.

— Благодарю. Буду рад, если это мнение возобладает над остальными.

— Разумеется, — хохотнул капитан Амальрик. — У вас есть чему поучиться. Но что делать, тут недолюбливают пришельцев. Утешьтесь, не только вас, но и всех. — Он повел бровью в сторону Беренгара. — Саксонцам по нраву только саксонцы, и этого не изменить.

— Да, — кивнул Сент-Герман. — Мне это известно. — Он повернулся к хозяину цитры: — Еще раз благодарю.

Беренгар в полном молчании забрал у него инструмент.

— Ваша цитра отменно звучит. Я с удовольствием изготовлю для нее комплект новых струн. Думаю, через неделю-другую, — с искренним дружелюбием произнес Сент-Герман, игнорируя неучтивое поведение сына Пранца.

Тот опять промолчал, но Пентакоста молчать не стала.

— Я не подозревала, что вы умеете петь, — с многообещающим придыханием сообщила она. — У вас чарующий голос. Может быть, вы исполните еще что-нибудь?

Сент-Герман почтительно поклонился.

— Если пожелает герефа и если хозяин цитры не воспротивится, я непременно сделаю это, но… не сейчас.

Пентакоста нахмурилась, но овладела собой и вновь ослепительно улыбнулась.

— Я буду ждать.

Она встала и, дразняще покачивая бедрами, пошла к очагу, заслужив осуждающий взгляд брата Эрхбога. Тот стоял в самом удаленном от пламени углу помещения, выказывая тем самым свое презрение ко всему, что направлено на ублажение плоти.

— Смилуйся надо мной, Христос Непорочный, но иногда мне хочется ее удушить, — еле слышно пробормотала Ранегунда, когда Сент-Герман приблизился к ней.

— Возможно, она испытывает к вам те же чувства, — произнес Сент-Герман столь же тихо. — Берегитесь. Она не задумываясь сотрет вас в порошок, если будет уверена, что ее за то не накажут.

Ранегунда кивнула.

— Сент-Герман, — повысив голос, сказала она, окидывая взглядом собравшихся, — заверил меня, что как-нибудь еще раз порадует нас своим пением, но исполнит уже то, что одобрит брат Эрхбог.

— Великолепно, — шепнул Сент-Герман, отступая.

Вскоре он уже покидал общий зал — вместе с потянувшимся к выходу людом. На чужеземца посматривали, но никто не заговаривал с ним и не пытался подойти к нему с похвалами.

Падал снег, непрерывный, колючий. Воздух был так холоден, что дыхание обжигало гортань. Сент-Герман потуже закутался в плащ и решительно зашагал к северной башне, приминая подошвами девственно-белый покров. Он, впрочем, лежал не везде. У стены, общей для пекарни и кухонь, образовалась огромная лужа, замерзшая по краям. Сент-Герман старательно обошел ее, но, поглощенный обдумыванием того, что сказал капитан Амальрик, даже не задержал на ней взгляд. Приходилось признаться, что неприязнь большинства обитателей крепости все-таки задевала его, и возможно, он решился сегодня взять в руки цитру не столько из любви к музыке, сколько для того, чтобы хоть в самой мизерной степени растопить этот лед. Однако, кажется, так ничего и не добился. Сент-Герман удрученно вздохнул и, подходя к башне, невольно залюбовался ее очертаниями — быть может, грубыми, но в полной мере отвечающими суровости этого края. Огонь наверху был уже разведен. Кто там дежурит? Наверное, Осберн. Этот малый — настоящий сгусток непримиримости. Отмалчивается, когда к нему обращаешься, не смотрит в глаза и крестится всякий раз, как завидит.

В лаборатории было холодно: пергамент не сдерживал сквозняков. Сент-Герман остановился, чтобы подбросить в жаровню дубовую плаху. Красные язычки пламени весело заплясали на узловатых наростах. Такие наросты некогда очень ценились. Их отделяли от стволов, распиливали, шлифовали, а потом получившиеся пластины собирали в панели для внутренней облицовки жилищ очень богатых людей. Но это делали тысячу лет назад — в Риме. А здесь все, что не годится для досок, идет на дрова.

Сент-Герман подошел к одному из обвязанных веревками сундуков, открыл его, повозившись с замком, и нахмурился, хотя увиденное вовсе не обмануло его ожиданий. Он и так знал, что найдет внутри пустоту с жалкими горстками темно-бурого грунта. Из семи сундуков с карпатской землей полными оставались теперь только два. Их содержимого в лучшем случае хватит лишь на полгода. Потом его начнет мучить жажда, следом появятся приступы тошноты… О том, что с ним сделает солнце, не хотелось и думать.

Он сел на кровать и стянул с ног сапоги, затем вынул из них кожаные толстые стельки и аккуратно постучал одной о другую над стоящим рядом мешком. Убедившись, что полости стелек совсем опустели, он встал и опять направился к раскрытому сундуку, чтобы наполнить их новыми порциями защитного грунта. Когда стельки снова улеглись в сапоги, Сент-Герман удовлетворенно кивнул, снова закрыл сундук и запер замок, опечатав его печаткой со знаком солнечного затмения. Потом подтянул стул к письменному столу, сел, высыпал в крошечную ступку толику угольного порошка и растер ее в капле животного клея. Приготовив таким манером чернила, он взял из глиняного стаканчика отточенное гусиное перо и принялся за работу.