Григорий Распутин. Тайны «великого старца» - Владимир Хрусталев

Темы для пропаганды давались общественными деятелями, которых инспирировали ораторы Государственной Думы и литераторы – сотрудники целого ряда в то время разрешенных еврейских газет и журналов («Евреи и война», «Русский еврей», «Евреи и Россия» и т.д.). Восхваляя культурность и трезвость шестимиллионного еврейского населения, эти литераторы сильно нападали на неугодных им государственных деятелей, вроде министра внутренних дел Н.А. Маклакова, которого называли проводником идей крайней реакции; о заместителе же его князе Щербатове неблагоприятных отзывов не встречалось, вероятно, благодаря успешно им проведенному в Совете министров 4 августа 1915 года докладу о том, что “ввиду чрезвычайных обстоятельств военного времени, вызывающих оставление еврейским населением пограничной полосы, испрашивается разрешение евреям на жительство в городских поселениях вне черты их общей оседлости, за исключением столиц и местностей, находящихся в ведении министра Императорского двора и военного”. Немедленно введенное в жизнь это правило дало в скором времени евреям возможность беспрепятственно распространяться по всем углам матушки-России.

По стопам представителей народа в Государственной Думе шли и гласные городских дум, своими постановлениями вызывавшие со стороны Государя императора, в одной из резолюций, следующее напоминание:

“Благодарю за верноподданнические чувства и выражаю уверенность, что петроградское общественное управление, не отвлекаясь вопросами общегосударственной политики, приложит все силы к служению Мне и Родине живою работою на пользу населения столицы в настоящее тяжелое для нее время”». (Воейков В.Н. С царем и без царя. М., 1995. С. 123–125.)

По воспоминаниям Г.И.Шавельского (отца Георгия):

«16 марта, за Высочайшим завтраком, я сидел рядом с адмиралом Ниловым. Два или три человека отделяли меня от Государя, и последний поэтому не мог слышать разговора, который мы с адмиралом Ниловым вели вполголоса, почти шепотом. Мы говорили о Распутине. Завтрак уже кончался, когда я сказал Нилову:

– Я решил говорить с Государем.

– Говорите, непременно говорите! Помоги вам Бог! – горячо поддержал меня адмирал. В это время Государь встал из-за стола и, как всегда, направился в зал. Все пошли за ним. Только я стал на свое место, в углу около дверей, как вдруг Государь быстро подходит и обращается ко мне: “Вы, о. Георгий, хотите что-то сказать мне?” Вопрос был так неожидан для меня, что мои руки буквально опустились. Государь по моему лицу узнал, что я хочу беседовать с ним.

– Да, Ваше Величество, мне необходимо сделать вам доклад по одному чрезвычайно серьезному делу. Только не здесь, – ответил я.

– В моем кабинете? Тогда, может быть, сейчас, как только разойдутся, – сказал Государь.

Но мне хотелось хоть еще на сутки оттянуть тягостный разговор. Кроме того, следующий день – 17 марта – был днем весьма чтимого мною Алексея, Человека Божия, и я обратился к Государю:

– Разрешите, Ваше Величество, завтра.

– Хорошо! Завтра после завтрака, в моем кабинете, – ласково ответил Государь.

17 марта в Ставку приехали министры, и Государь после завтрака сказал мне:

– Сейчас у меня будут министры с докладами, а вы придите ко мне в 6 ч. вечера. Удобно это вам?

– Конечно! – ответил я.

В 5 ч. 55 м. вечера я вошел в зал дворца. Ровно в 6 ч. камердинер пригласил меня в кабинет Государя.

Государь встретил меня стоя и, поздоровавшись, пригласил сесть, указав на стул около письменного стола, а сам сел в стоявшее по другую сторону стола кресло. Мы сидели друг против друга, только стол разделял нас. Я начал свой “доклад” с того, что меня чрезвычайно удивило, когда накануне Государь угадал о моем желании говорить с ним.

– Да, я посмотрел на вас, и мне сразу показалось, что вы желаете что-то сказать мне, – заметил Государь.

Потом я вспомнил о своем первом разговоре в мае 1911 года, с императрицей, когда она так тепло приветствовала мое намерение всегда говорить Государю только правду, как бы горька она ни была. А затем начал о Распутине. Ничего не преувеличивая, но не утаивая ничего, я доложил о всех разговорах, слышанных мною на фронте, о настроении армии, ввиду таких слухов и разговоров, и, наконец, о тех последствиях, к которым создавшееся положение может привести. Я говорил о том, что в армии возмущаются развратом и попойками с евреями и всякими темными личностями близкого к Царской семье человека; что в армии определенно говорят о легко получаемых через Распутина огромных подрядах и поставках для армии; что с его именем связывают выдачу противнику некоторых военных тайн; что, таким образом, за Распутиным в армии установилась совершенно определенная репутация пьяницы, развратника, взяточника и изменника; что, наконец, вследствие близости такого человека к Царской семье поносится царское имя, падает в армии престиж Государя, – и то, и другое может быть чревато последствиями и т.д.

– Ваши военачальники, Ваше Величество, сказали бы вам больше, если бы вы спросили их. Спросите ген. Алексеева. Он человек безукоризненно честный и скажет вам только правду, – закончил я.

Государь слушал меня молча, спокойно и, казалось мне, бесстрастно. Когда я говорил о развратной жизни и пьянстве Распутина, Государь поддакнул: “Да, я это слышал”. Когда же я кончил, извинившись, что неприятною беседою доставил огорчение, он так же спокойно, как и слушал меня, обратился ко мне:

– А вы не боялись идти ко мне с таким разговором?

– Мне тяжело было докладывать вам неприятное, – ответил я, – но бояться… я не боялся идти к вам… Что вы можете сделать мне? Повесить? Вы же не повесите меня за правду. Уволите меня с должности? Я несу ее, как крест; к благам, какие она дает мне, я равнодушен; нужды не боюсь, ибо вырос в бедности и сейчас готов хоть канавы копать.

В ответ на мою реплику Государь поблагодарил меня за исполнение долга, не сказав ничего больше. На этом мы расстались. Беседа наша длилась около 30 минут.

Следующие два дня были сплошной пыткой для меня. Совесть говорила, что я не сделал ничего дурного, что, напротив, я, как умел, исполнил свой долг. Но сердце подсказывало, что я нарушил душевный покой Государя, причинил ему неприятность. Мне тяжело было встречаться с ним на завтраках и обедах. Не имея права уклоняться от них, я, по крайней мере, старался, чтобы наши взоры реже встречались. Мне казалось, что и Государь тоже чувствовал некоторую неловкость при встречах со мной». (Шавельский Г.И. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Т. 2. М., 1996. С. 13–16.)

Известно, что 18 марта 1916 г. Г.Е. Распутин-Новый из села Покровского направил Государю в Царскую Ставку телеграмму, которую позднее императрица Александра Федоровна переписала в свою записную книжку. Вот ее содержание: «Господь сказал: солнце померкнет, луна не даст света, а Православная Церковь никогда [не падет], а мы в ней – как Бог поможет. Это дело Его. Слово Божие: земля и небо пройдет, а слово Божие никогда, – [мы] победим». (ГА РФ. Ф. 640. Оп. 1. Д. 323. Л. 26.)