Андрей Сахаров. Наука и свобода - Геннадий Горелик

Для физика, конечно, существен количественный вопрос — сколько образуется радиоуглерода и насколько вредоносна его излучение. А для защитника испытаний важнее слово «чистая». Теллер в своей книге вообще не упоминает о радиоуглероде.

В такой ситуации Сахаров и получил от Курчатова предложение написать статью о радиационной нечистоте чистой бомбы.

Первоначальная цель статьи была — осудить новую американскую разработку, не затрагивая «обычного» термоядерного оружия. То есть цель была откровенно политической, и поэтому присутствовал неблаговидный элемент некоторой односторонности. Но в ходе работы над статьей и после ознакомления с обширной гуманистической, политической и научной литературой я существенно вышел за первоначально запланированные рамки.

В статье Сахарова, датированной 8 июля 1958 года и опубликованной в научном журнале «Атомная энергия», физико-математический расчет (опирающийся на данные биологии) приводит к вполне определенным цифрам: каждая мегатонна самого чистого термоядерного взрыва в атмосфере рождает такое количество радиоуглерода, которое обрекает на гибель 6600 человек в течение 8 тысяч лет на всем земном шаре.[311]

С точки зрения статистики эти цифры в общем сходятся с оценкой Теллера — один день жизни или одна сигарета в два месяца. Почему же Сахаров избрал другую форму оценки? Чтобы лучше обслужить пропагандистскую цель? Чтобы скрыть крохоборский масштаб своих выкладок?

Нет, он просто считал свой вывод отвечающим физической сути исследуемого общественного явления. Человечество под воздействием радиоуглерода можно уподобить уличной толпе, в которой некий злоумышленник открывает беспорядочную пальбу во все стороны. Меньшая доля радиоуглерода в атмосфере означает не то, что его шальные пули станут легче и мягче, пули останутся теми же самыми, какими их изготовила природа для распада радиоуглерода, просто выстрелы станут реже. Но каждый выстрел останется столь же губителен. Поэтому и говорить надо не о том, что жизни всех прохожих укоротятся равномерно на один день, а о том, что погибнут те невезучие, в кого попадет шальная пуля.

Эта опасность существенно отличается от других, включенных Теллером в таблицу. Избыточный вес, курение и другие старомодные опасности зависят от действий самого человека. От действия радиоуглерода укрыться невозможно.

3лоумышленник с радиоуглеродным пистолетом в руках невидим прохожим, но зрением физика-теоретика Сахаров его видит и верит глазам своим. Для него гибель людей от последствий испытаний, как бы их мало ни было по сравнению с умирающими от других причин, доказанный физико-математический факт. Фактом для него было и то, что даже если прекратить испытания, обойма злоумышленника опустеет наполовину лишь через 5570 лет — таково время полураспада радиоуглерода. Но если не прекратить, каждая новая мегатонна испытаний вкладывает в обойму еще 6600 смертельных зарядов. В этом доверии к своим цифрам он был физиком-теоретиком.

Но он был, можно сказать, гуманитарным практиком, когда ощущал свою личную ответственность за действия невидимого убийцы и поставил в своей статье вопрос, выходящий за рамки физики: «Какие моральные и политические выводы следует сделать из приведенных цифр?»

Так, в 1958 году он впервые в своей публикации употребил столь далекие от физики слова «моральные и политические».

Единственный вывод, прямо следующий из его цифр, — что по вредоносным последствиям атмосферного испытания чистая бомба не отличается принципиально от грязной и что продолжение испытаний губит людей, нисколько к ним не причастных.

Когда, по просьбе Курчатова, Сахаров подготовил также популярную версию своей статьи (датирована 24 мая 1958 года), то там он уже использовал фразеологию, соответствующую газетным аксиомам тогдашней советской идеологии. По свидетельству самого Сахарова, это отражало его тогдашнюю позицию, «только еще немного начинавшую отклоняться от официальной».

Однако уже из порядка слов «моральные и политические» видно, что политическая риторика Сахарова, не отличающаяся, прямо скажем, оригинальностью, имела подчиненное значение. Главенствовал моральный мотив, и это дважды примечательно. Во-первых, потому что расходилось с соотношением морали и политики в советской идеологии — ведь нравственным объявлялось то, что способствует скорейшей победе коммунизма. А во-вторых, сами моральные выводы отличали Сахарова от его коллег по военно-научным комплексам по обе стороны «мировой баррикады».

Теллер — в том же 1958 году — завершил свою защиту испытаний тоже словами о моральной политике:

Говорят, недопустимо подвергать опасности даже одну человеческую жизнь. Но разве не более реалистично и не в большей степени соответствует идеалам человечности, если мы будем добиваться лучшей жизни для всего человечества?[312]

Этот риторический вопрос можно считать переводом на американский язык с советского поговорки «Лес рубят — щепки летят». Сахаров писал, что в сталинские времена принимал этот закон российской истории. В 1958 году он готов был признать и американскую версию правильной, если бы в нее вкладывали «идеи мирного сосуществования, невмешательства, разоружения и в первую очередь прекращения ядерных испытаний, а не авантюристические идеи вооруженного равновесия (т. е. гонки вооружений), от которых один шаг до идеи превентивной войны».

К этому он добавил свое представление о советской политике:

В целях обеспечения безопасности перед лицом ядерного вооружения США и Англии советское государство было вынуждено разрабатывать и испытывать ядерное оружие. Однако целью политики СССР и других стран социалистического лагеря является не гонка вооружений, а мирное сосуществование, разоружение и запрещение ядерного оружия — оружия массового уничтожения. Важный шаг в этом направлении сделан 31 марта 1958 года [когда Советский Союз объявил об одностороннем прекращении ядерных испытаний]. Позиция советских ученых ясна. Это безоговорочная поддержка исторических, гуманных решений Верховного Совета СССР. Мы твердо верим, что это также позиция подавляющего большинства ученых зарубежных стран.[313]

Видно, что у «отца» советской водородной бомбы была тогда не менее ясная военно-политическая картина мира, чем у «отца» американской, в которой «красный блок стремился к мировому господству».

Когда на эти две картины, разделенные железным занавесом, смотришь из нашего далека, невольно вспоминаешь Киплинга: