Мужайтесь и вооружайтесь! - Сергей Заплавный

Однако слухи, разлетевшиеся по Москве, собрали у Троицких ворот изрядную толпу самочинных казаков и городской черни. Завидев Мстиславского, Ивана Воротынского и других ненавистных ей бояр, она засвистела, заулюлюкала, стала крыть перевертней распоследними словами. Приумолкла, лишь когда на Каменный мост ступил заметно прихрамывающий, с повисшей безжизненно рукой младший брат владыки Филарета, Иван Никитич Романов. Рядом с ним, ни на кого не глядя, сбивчиво вышагивал не по возрасту полный шестнадцатилетний сын владыки, Михаил. За ними следовала грузная, поблекшая от невзгод инокиня Марфа, в миру жена Филарета — Аксинья Романова.

— Горемыки, — сочувственно встретила их толпа. — В воронью стаю судьба-злодейка их занесла. Нешто бы они по своему желанию с филаретовыми мучителями ужились? Да ни за что на свете!

— Не скажи, приятель, — послышался протестующий голос, — Иван Никитич и прикинуться горазд. А на деле он такой же похлебец у поляков, как Мстиславский и его свора.

Но никто к этому голосу не прислушался.

— И впрямь горемыки, — потекли пересуды. — Жалко смотреть. Особо на Михаила Романова. Лица на нем нет. Ишь какой затурканный… Глаза прячет. А что их прятать? Вины на нем никоторой нет. Из отроков едва вышел, а до взростков еще и не поднялся.

— Вины-то нет, а все равно с четырех лет в опале, — последовал чей-то тяжелый вздох. — Родителей его царь Борис, убоясь соперника, постричь велел да по монастырям попрятать, а детишек на Белоозеро запихал. Младший сынчишка Филарета, Иван, там и помер, царствие ему небесное. Хорошо, хоть Михаил-наследник остался. Как-никак, а корень у Романовых старинный. Годков бы Михаилу подбавить да силы и умения родительского, глядишь — вот тебе и царь. Умные люди на него указывают, к нему народ склоняют.

— Умных нынче много, да зрячих нехватка. Сам говорил: «Коли не боярский царь будет, а наш, делом проверенный, то и жизнь к лучшему поменяется». А теперь на боярича молиться готов. Чем тебе князь Пожарский плох?

— И не плох вовсе. Только не мы царей выбираем, а за нас. Вот и нынче так будет. Ляхов избыли, а ярмо свое никуда не деть…

В это время кто-то в Мстиславского камень кинул. Пример заразителен. Полетели камни и в других бояр. Но тут князь Пожарский вперед выехал.

— Побойтесь Бога, отчизники! Вместе с Советом всей земли и я слово дал, что обид никому по выходе из Кремля не будет. Разве можно слово Земли нарушать? Исполнитесь терпения и великодушия, прошу вас и заклинаю. Близок час нашего торжества. Так будем же его достойны!

Слова Пожарского заметно остудили горячие головы. Толпа понемногу рассеялась, чтобы наутро вновь сойтись под стенами Кремля. Предстояло вывести из него тысячи с полторы пленных иноземцев, а с ними не ждавших себе пощады русских изменников, таких как Федор Андронов, в прошлом купец-кожевник, пожалованный Тушинском вором в думные дворяне, а королем Сигизмундом в кремлевские казначеи, ловчий Иван Безобразов, дьяк Иван Грамотин и другие злотворцы, запачкавшие себя темными делами.

Остатки полка Николая Струся решено было обезоружить в Китай-городе, занятом казаками Трубецкого, остатки полка Иосифа Будзилы — у Троицких ворот. И если ратники Пожарского не допустили при этом насилия, то казаки Трубецкого, вопреки обещаниям князя, начали беззастенчиво грабить шляхту и рыцарей, а тех, кто посмел им сопротивляться, с криками «возьми черт дьявола: оба не надобны!» саблями изрубили. Узнав об этом, Николай Струсь не рискнул покинуть Кремль. Он остался ждать своей участи во дворце Бориса Годунова, который занимал во время осады.

Тем временем казаки Трубецкого собрались у церкви Казанской Богоматери за Покровскими воротами, а земская рать Пожарского — у церкви Иоанна Милостивого на Арбате. С чудотворными иконами и хоругвями вместо ставшего для них привычным оружия двинулись они на Красную площадь. Там их ожидал настоятель Троице-Сергиева монастыря Дионисий. Взойдя на круглое каменное возвышение, называемое Лобным местом, он начал служить благодарственный молебен Пресвятой Богородице:

— О Всенепорочная мати владыки Христа Бога нашего! Аще не ты бы умолила за ны грешныя, кто бы град сей освободил от держания люторска и латинска! И твоим, госпоже, ходатайством вси работы свободихомся и сподобимохся видети честнаго и пречистаго твоего зрака чудотворную икону, и царствующий град пакы восприяхом молитвами твоима…

Словно откликаясь на его молитвенное пение, на тусклом до этого небе проблеснуло солнце. И тотчас строго-торжест-венные лица ополченцев осветились радостными улыбками. Будто Спаситель их приласкал по-отечески. А Лобное место стало похоже на церковный амвон, вынесенный на Красную площадь. Плачь, радуйся, торжествуй, слушай святого старца!

После молебна, в ожидании, пока владыка спустится по круговым каменным ступеням, народ расступился, открывая проход к Фроловским воротам Кремля. Первой по этому проходу поплыла икона Казанской Божией Матери. За ней двинулись Дионисий, Пожарский, Трубецкой и ратные воеводы. А во сретенье им уже плыла икона Владимирской Божией Матери. Это кремлевское духовенство во главе с галасунским [118] архиепископом Арсением встречало освободителей.

Чтобы не случилось давки у Фроловских ворот, одновременно с ними были открыты Никольские, но большинство ратников и примешавшихся к ним горожан устремились за владыкой и предводителями ополчения. Каждому в этотчас хотелось оказаться поближе к ним, чтобы своими глазами увидеть торжество возвращения Русии Московского Кремля. Так что давки у Фроловских ворот избежать не удалось. Самые нетерпеливые вылезали за огородку моста и ухитрялись передвигаться по нему сбоку. Иные, не удержавшись, срывались в жидкий, подернутый ледком одонок рва и взывали снизу о помощи к тем, кто теснился наверху.

Видя такое столпотворение, Тырков велел знаменщику Надею Юрлову, который в тот день нес Ермакову хоругвь, повернуть к Никольским воротам, а сам деловито шумнул:

— Сибирь, становись под Солунского!

Его густой зычный голос полетел над площадью. Ополченцы заоглядывались, желая увидеть того, кто бросил в толпу этот диковинный призыв. Стремянной Тыркова Сергушка Шемелин поспешил повторить его громче, но на свой лад:

— Сибирь, становись под Ермака!

Тут окружающие и вовсе заволновались:

— Где Ермак? Откуда?

— Да вон он… Архангела Михаила зришь? А на другой стороне у него Дмитрий Солунский писан. Сказывают, это хоругвь Ермака и есть. Под нею Сибирь к Москве пришла. И не когда-нибудь, а на день великомученика Солунского, который мы вчера отмечали.

— Гляди ты, как бывает. Зря такие совпадения не случаются…

Дружина Тыркова, распавшаяся было у Лобного места, стала срастаться и менять направление. Левая рука у Надея Юрлова так же крепка и ухватиста, как и правая. Из одной в другую Ермакова хоругвь сама перепархивает. Перед ней все невольно расступаются, пропуская дружину к Никольским воротам и дальше…

А вот и Ивановская площадь. Но, боже, как все вокруг порушено, изгажено, осквернено! Особенно храмы. Престолы Божьи разбиты и ободраны, иконы превращены в щепы, глаза святым выколоты, всюду смрад разложения и поругания.

При виде этого у Сергушки Шемелина сердце гневом зашлось:

— Это как же так можно?! Куда ни глянь, везде изуверство!

— Привыкай, парень, — посочувствовал ему Иевлейка Карбышев. — Войну хорошо слышать, да тяжело видеть. Вот и ляхи, уходя, на порог плюнули, чтобы дороги нам к крыльцу больше не было. Ничего, перетерпим и это. Не помутясь, море не установится.

— И все же одоление за нами! — напомнил им Федька Глотов. — Наткнулись ляхи рылом на кулак. Впредь знать будут, каков он у Москвы!

Слушая их, Тырков думал: «Одоление — это черта, за которой новая жизнь начинается — для всех вместе и для каждого из нас. Поляков пересилили, осталось меж собой неустройства побороть. Всякая душа празднику рада. Вот и пусть отдохнет. Ведь дел впереди больше прежнего осталось…».

Соловьиный день

Тобольские воеводы сменились в начале ноября 7121 года [119]. На место князя Ивана Катырева-Ростовского и выборного дворянина Бориса Нащокина Ярославский Совет всей земли прислал князя Ивана Буйносова-Ростовского и выборного дворянина Наума Плещеева. Встретившись с ними впервые, большой сибирский дьяк Нечай Федоров не сумел скрыть своей горечи.

— А мне что же, замены подходящей не нашлось? — подосадовал он. — Выходит, так на Сибири и помру. Везет мне на одноглазое счастье. Оно не видит, кому дается.

— Всякому свое счастье, Нечай Федорович. В чужое не залезешь, — посочувствовал ему Буйносов и поспешил успокоить: — Но ты особо-то не кручинься. Насколько я сведом, князь Пожарский и о тебе помнит. Собирался человека разумного вместо тебя следом прислать. Не знаю, кого имянно, но чтобы тебе близок во всем был. Может, и сынка твоего Кирилу. Как я заметил, он у началия в чести. Кому, как не ему, дела у тебя в Тобольске принять?