Заговор - Джонатан Рабб

— Я это прекрасно знаю. На моем столе пленка… я тут слепил кое-что на прошлой неделе. Только я и камера. Продолжительность около сорока пяти…

— Что?! Ты что-то слепил? Привет, Йонас, ты меня помнишь? Помнишь Эми, твоего продюсера?

— Эми… дорогая… я собирался показать ее тебе сегодня днем. Держал ее для следующей недели, но если пустить сегодня, эффект будет тот же. Или ты предпочитаешь повтор?

Эми выдержала паузу перед тем, как ответить:

— Что на пленке?

— Предлагаю тебе взглянуть.

Опять пауза.

— Мне не нравится, когда ты так делаешь, Йонас.

— Я же сказал, что вернусь.

— Выбора мне не дано, да?

— По правде говоря — да.

— Я так не считаю. Полагаю, тебе известно, что ходит слух, будто ты подумываешь спрыгнуть с корабля, податься в политику. Йонас, скажи мне, что это вранье. Скажи мне, что не это я увижу на пленке сегодня вечером.

На этот раз паузу сделал он.

— Брось, Эми, да разве я рискну стоящим делом?

Тиг повесил трубку, когда машина уже подъезжала к аэродрому.

— Отличная работа. Замечательно, принимая во внимание, в каких условиях вы ее писали. — Ландсдорф присел на постель, прижимая к себе документ. — Есть кое-где несколько дыр, но теория основательная. — Раздался стук в дверь. — Войдите.

Появилась женщина со стаканом темно-пурпурной жидкости в руке. Протянула стакан Ксандру.

— Выпейте, — посоветовал Ландсдорф. — Меня уверяют, что это снимет у вас тяжесть в желудке, избавит от тошноты. В основе свекла, пара морковок, немного репы. Ничего загадочного. — Ксандр взял стакан и пригубил снадобье. К тому времени, как он опорожнил стакан, женщина уже ушла. — Вчерашний вечер был, без сомнения… неприятным, — продолжал Ландсдорф. — Примите мои извинения.

— Почему? — просипел Ксандр.

— Нам надо было убедиться, что эта информация…

— Не то, — перебил Ксандр, глядя на старца. — Почему вы?

Ландсдорф посмотрел на Ксандра, потом заговорил:

— Потому, что я понимал, что способен дать манускрипт. Потому, что я смог претворить это в жизнь.

— Понимаю.

— В самом деле? — Старый профессор помолчал, потом продолжил: — Вы осознаете ту ответственность, то бремя, которое ложится на ваши плечи после этого открытия? Давным-давно я видел то, что лежало за гранью теории, за границами слов. Я видел действительность порядка, постоянства, конца посредственности. В таких случаях выбора нет.

— Действительно. — Ксандр кивнул, больше отвечая своим мыслям, чем старцу. — Какой вы, оказывается, смелый. — Поставив пустой стакан на бюро, добавил: — По крайней мере, теперь понятно, почему мне удалось остаться в живых.

— То была досадная неполадка со связью, ничего больше.

— Это вы про тех в Зальцгиттере, в поезде? По-моему, они ясно осознавали, что собираются делать.

— Я же сказал: неполадка со связью. К счастью, вы не пострадали.

Ксандр перевел взгляд на окно.

— Это все, что вы поняли? — Было ли это последствием применения наркотика или сказался шок двух последних минут, в этом Ксандр разобраться не мог, но он почувствовал вдруг жуткую слабость. Смахнув с кресла одежду на пол, сел. — Я всегда причислял вас к людям здравомыслящим.

— А ныне усомнились в этом? — Старец поставил кружку на маленький столик и собрал бумаги. — Вы прочли манускрипт.

— Конечно же.

— Третья копия, — кивнул Ландсдорф. — Это был сюрприз. Не важно. Надеюсь, вы поняли эту рукопись.

— Если имеется в виду, что я понял ее безумие, то — да.

— Безумие? А что вы знаете о безумии? — Ландсдорф зажал бумаги в руке и высоко их поднял: — Это? Недельные потуги свести воедино то, над чем я корпел больше половины жизни… И вы говорите мне, что это безумие? Это, мой молодой коллега, либо невероятная самонадеянность, либо глупость.

— Благодарю, — ответил Ксандр. — Рад слышать, что вы так цените мои способности.

— Способности здесь ни при чем. — Ландсдорф осекся. Вам пришлось многое пережить на прошлой неделе, и пережитое преломляет ваше восприятие. — Он полистал странички, которые держал в руках. — И все же даже по этим немногим листочкам я чувствую, что вы видите дальше жестокости. — Ландсдорф подождал, пока взгляды их встретятся. — Да, есть насилие, есть обман, возможно, даже безразличие к участи и страданиям людей. Но ведь нам обоим известно, что это всего-навсего побочные продукты того, что гораздо чище, гораздо более вдохновенно. Наш монах был куда умнее всего этого. Его методика порой вызывает отвращение, но значение имеет результат.

— «Побочный продукт»? — Впервые в речи Ксандра зазвучала сила. — Как вы можете ожидать, что я поверю в это? Именно вы?

— Могу, потому что это истина. И потому еще, что вы верите в нее.

— Бог мой, и вы еще толкуете о самонадеянности! Вот, значит, что дала вам эта книга: способ оправдать смерть Карло, Ганса и кто знает, скольких еще? Вам не доводилось в последнее время видеться с вашей блистательной ученицей из Темпстена? Вы это называете побочным продуктом?

— Судьба двух наших коллег — это несчастье, не стану с вами спорить. Девушку отобрали неосмотрительно. В том есть и моя вина. Но я охотно приму вину, если это будет означать, что мы добились того, что превыше и важнее нас.

— А что, собственно, вы вкладываете в эти слова? — Ксандр встал, опираясь о бюро. — «Порядок», «постоянство», «то, что превыше и важнее нас»? Да как у вас у самого уши не вянут, когда вы это произносите? Вам, как и мне, известно, что эти выражения, не будучи определены, бессмысленны и куда более опасны, когда получают определение. Кто, смею спросить, решает, что составляет достойный порядок? Кто определяет пределы разумной жертвенности… вся она, без сомнения, во имя некоего идеального представления? Уж не вы ли? Вы отыскали некую Истину, которую все мы, остальные, в неразумии своем не способны понять? Нет, в этом слишком выпячивалось бы ваше эго, ваше «я». Вместо этого вы уступаете главную роль нашему другу Эйзенрейху: сваливаете ответственность на человека, у которого нет понятия ни о человеческом достоинстве, ни о свободе, но который обладал таким же, как у вас, ужасающим пониманием большего добра, если нечто подобное вообще существует.

— О, оно существует, — откликнулся Ландсдорф, — в этом нет сомнений. И нам обоим известно, что Эйзенрейх видел это добро во всей его чистоте. Не говорите мне, будто вы считаете, что мы втиснуты в границы царства относительного выбора, где никогда нельзя достичь ничего достойного абсолюта! Сколь же ужасны должны быть в вашем представлении люди, способные на предвидение.

— Способные на предвидение? — Ксандр мотал головой, будучи не в силах подыскать правильные слова. Потом взглянул на Ландсдорфа: — Вроде тех, от кого вы бежали в тридцать шестом году?

— Прошу вас! — Старец сделал негодующий жест. — Нацисты — сравнение неуместное. Стоит заговорить о власти, как имя Гитлера тут же приходит на ум. Стоит заговорить о постоянстве, как сразу появляется словечко «фашизм». Полнейшая убогость! В самом деле, Ксандр, я ждал от вас большего. Неужели мы обречены на то, что всякое великое предвидение будет отравлено памятью тех двенадцати лет? Наци были дураками. Если угодно, я их даже назову злом. Я бежал от того, что было глупостью, только и всего. Зато я искал средства, чтобы освободить нас от подобной бездарности.

— Понимаю. И вы подобрали Вотапека, Тига и Седжвика. Все гении.

Старец смотрел некоторое время на Ксандра, а потом вдруг ни с того ни с сего разразился хохотом.

— Туше![32] — воскликнул он. — Ни в коем случае не стану притворяться, будто они не оставляют желать лучшего по этой части. Вместе с тем нам обоим известно, что люди они не глупые, далеко не глупые. Просто им необходимо руководство. Они позволяют мелочной детали затуманить сознание.

— А вы, конечно же, наделены предвидением, чтобы руководить ими.

— Вы говорите об этом с таким цинизмом… — Ландсдорф замолчал и оглядел своего бывшего студента. — Какая разница в сравнении с прошлой ночью.

— Прошлой ночью?

— Когда мы беседовали. — Голос Ландсдорфа обрел значительно большую сердечность. — Тогда вы были гораздо интереснее.

— Прошлой ночью, — повторил Ксандр, — мне ввели наркотик.

— Именно. Есть ли время лучше, чтобы говорить правду?

— Правду? Правду о чем?

— О хаосе, о власти, о роли обмана. Вы были весьма прямодушны, весьма расположены.

Реакция на его слова была немедленной.

— Я вам не верю.

— Чему не верите? — поинтересовался Ландсдорф как бы между прочим. — Я ничего и не сказал. Просто повторяю сказанное вами прошлой ночью. Вероятно, из нас двоих вы лучше знаете, что мыслим мы не столь уж и по-разному.