Ты следующий - Любомир Левчев

У Игова и Неделчева была разная судьба. Игов стал членом Союза писателей. На одну его эпиграмму я ответил довольно жестко. Похоже, с этого момента в нем развилась патологическая ненависть ко мне. Где бы Игов ни встал или ни сел, он все время выступает против меня, и речи его полны таких небылиц и проклятий, что не знаю, как я еще жив. Время от времени он ругал Тодора Живкова. За это его несколько раз арестовывали. Как-то мне сообщил об этом анонимный голос по телефону:

– Вы обязаны позвонить в милицию, чтобы его освободили.

Я так и делал, причем не один раз и без анонимных подсказок. Когда я позвонил в милицию в тот раз, в трубку процедили сквозь зубы:

– Товарищ Станко Тодоров уже связался с нами по этому поводу!

Михаила Неделчева же преследовали постоянно, с тех самых пор, когда был наложен запрет на прием его в Союз писателей. После 10 ноября 1989 года его захватила и сделала своим заложником политика. Дай бог, чтобы писатель уцелел. Потому что они оба очень, очень талантливы. На их место взяли Румяну Узунову.

Случай с критиками отвратителен еще и тем, что он был не единственным. Я убежден, что все это был ловкий шантаж. Манипуляционная машина копировала собственные приемы. Вот вызывает меня Джагаров. Я вижу, что он хмурый, как грозовая туча.

– Это ты командировал Драгомира Асенова в Прагу? – мрачно начинает он.

– Да. Его пригласили. За счет принимающей стороны.

– А с кем ты посоветовался, прежде чем остановиться именно на его кандидатуре как на самой подходящей для переговоров с чешскими евреями о Пражской весне?

– Я согласовал эту командировку лично с тобой.

– Ты что, за идиота меня держишь? Когда это было?

– Вечером… В ресторане…

– A-а, в ресторане?! А разве я тебе не говорил, что, когда я выпиваю, меня нельзя донимать служебными делами?

– Говорил, но в твой кабинет не прорваться, а чехи…

– Так вот, значит, в чем дело! Немедленно телеграфируй в Прагу и отзывай Драгомира Асенова!

– Абсурд! Это же позор, нас на смех поднимут! Я не могу этого сделать.

Несколько дней спустя Драгомир вернулся из Праги раньше времени. Кто-то его все-таки отозвал.

– Зачем вы меня вызвали? Что произошло? – встревоженно спрашивал он, а мне нечего было ему ответить.

Спустя еще несколько дней Драгомира повысили до секретаря союза. А Джагаров перестал меня замечать. Он вызывал к себе по очереди всех заместителей главного редактора – Петра Незнакомова, Серафима Северняка, Димитра Канушева – и заявлял им, что именно они для него главные редакторы. А они потом приходили ко мне и весело рассказывали о новых странностях председателя, советуя:

– Попробуй как-нибудь помириться с Джагаром. Вы же были такими друзьями…

Молчание было нарушено только через четыре года, на пятидесятилетии Джагарова в Сливене. Это был шумный юбилей. В ЦК мне поручили подготовить доклад об имениннике. После окончания торжеств Георгий, тогда уже заместитель председателя Государственного совета, подошел ко мне и обнял:

– Спасибо тебе. Моей самой большой ошибкой было то, что я поссорился с тобой.

К сожалению, не это было его самой большой ошибкой!

Кончина Джагарова была ужасной. В начале 90-х годов рак превратил его в живой скелет. Он был оставлен и обруган всеми. Только Чавдар Добрев и Любен Георгиев крутились около него. Казалось, что он давно уже покинул этот мир. У него не было документов. Он не знал, как разговаривать по телефону-автомату. Не знал, как купить билет на трамвай. Любен Георгиев учил и сопровождал его. И это достойно уважения. С Джагаровым мы увиделись незадолго до его смерти. Тогда я привел Уильяма Мередита и Ричарда Хартайса. Джагаров уже не мог встать с постели.

– Ты принес свою последнюю книгу?

– Да. Принес.

– С автографом?

– Конечно. Держи.

Близкие Джагарова рассказали мне, что последний мой на тот момент сборник стихов “Мир иной” до самой кончины лежал на его тумбочке. И я благодарен ему за то, что он по-человечески проводил Джагарова в мир иной.

•

Мой отъезд в Москву в конце года походил на паническое бегство. У меня было независимое приглашение Всемирного совета мира, в который меня выбрали, хотя я так и не понял, когда и как это произошло. Но вышло так, что прямо в аэропорту меня перехватили друзья из “Литературной газеты” и сделали своим личным гостем. К тому времени я уже придумал и организовал первые праздники “Литературной газеты” в Болгарии. Я читал о праздниках “Юманите” или “Унита”, на которых продавались картины Пикассо и Ренато Гуттузо, читали свои стихи Арагон или Элюар и пели Доменико Модуньо или же Жильбер Беко. Русским очень понравились мои фантасмагории, но опасения все же остались. Каких только соображений не возникало! Например, может ли праздник “Литературной газеты” состояться прежде праздника “Правды”? Вот каковы были силлогизмы застоя. Подполковник не мог знать больше полковника. Все же “Литературная газета” была официальным вольнодумцем. Александр Чаковский входил в ЦК КПСС, а его чудесный заместитель Виталий Сырокомский прежде работал в городском комитете, и его называли Сыр-Горкомский. Они рискнули. И праздники стали жизнерадостным художественным событием. Этому способствовала яркая группа писателей из России, а также сердечность пловдивских организаторов. Я помню, как Белла Ахмадулина висела на шее Начо Культуры и называла его “мерище-чудовище”.

В Москве меня ждали Аркадий Ваксберг, Андрей Вознесенский, Булат Окуджава, Роберт Рождественский, Володя Соколов… Как так случилось, что у меня было столько друзей?! Сегодня меня не покидает странное чувство, что та Москва (или то, что мы называли Москвой) – это были люди, а не город. Именно их духовное великолепие превращало неуютный агломерат в торжество человеческих отношений.

А в издательстве “Молодая гвардия” меня ждала лучшая из всех возможных новостей: книга моих стихов была уже готова к печати, и мне оставалось только подписать договор. Это был мой второй поэтический шаг за границей. Первый я сделал совсем недавно. В 1970 году в Берлине в серии Poesiealbum появился под 33-м номером мой поэтический сборник в переводе Пауля Винса и Вольфганга Кёппе. Эти книги не просто приятно щекотали мое самолюбие. В них я видел свою свободу. А это и был смысл всего. Свобода?! Не слишком ли пафосно это звучит? Вовсе нет. Чувство свободы было в самом нарушении границ, причем не только языковых, о которых я уже упомянул. Так же, как вечность обязательно проходит через смерть и рождение, так и свобода всегда содержит в себе два элемента, один из которых – это непременно некое нарушение. Но второй элемент всегда конструктивен, это мост, путь или возможность, которую ты можешь выбрать или создать самостоятельно. Переводные книги и были мостами, которые уводили за пределы полос отчуждения. И речь идет не о простой “смене владельца”, о которой говорил еще молодой Маркс. Мы жили в мире, который был разделен на две зловещие и закономерно отчуждающиеся друг от друга половинки. Мы же хотели нарушить существующие правила. К сожалению, в том нашем мире быть нарушителем означало быть осужденным по одному из самых страшных обвинений.

Валерий Ганичев – директор издательства “Молодая гвардия” – был стройным светло-русым русофилом. Он был деловитым мечтателем. И его персона притягивала к себе молодых националистов, о которых я уже писал. Возможно, этот иллюзорно сияющий имперский идеал помогал им сопротивляться серому советскому безличию. Но из-за него они оказывались в конфронтации с западной цивилизацией.

Именно эти люди перевели мою книгу и выпустили ее в свет в издательстве, которое считали своим собственным. Мне не хотелось быть неблагодарным. Но корректность требовала внести уточнение, что я не разделяю их идейных убеждений. Я попросил Ганичева о двух вещах: во-первых, дополнить книгу предисловием, написанным Андреем Вознесенским, и, во-вторых, издать ее с иллюстрациями Эрнста Неизвестного. Валерий Николаевич улыбнулся – несколько кисло. Первый пункт он принял сразу же, а вот насчет Эрнста сказал, что подумает. Потом поднял телефонную трубку и, не спросив моего согласия, договорился о встрече в ателье художника Ильи Глазунова.

– Я познакомлю тебя с самым лучшим на сегодняшний день мастером кисти. Твой Неизвестный – скульптор, какой он иллюстратор?

Вот как получилось, что в течение двух дней мне довелось побывать в двух легендарных лабораториях, на двух полюсах русской таинственной духовности.

Сначала Андрей Вознесенский отвел меня в ателье Эрика Неизвестного. С Андреем мы познакомились в театре на Таганке после его “Антимиров”. Знакомство произошло в кабинете Юрия Любимова. Подписывая мне на память “Треугольную грушу”, поэт допустил невольную ошибку. Вместо даты он обычно писал “XX век”, а мне вывел – “XXI век”. Но не это сделало нас друзьями. Просто сразу стало ясно, что мы братья. Я не знаю человека более тонкой душевной организации. Этот волшебник слов, виртуоз стиха все время устраивал мне неповторимые встречи с красотой.