Диспансер: Страсти и покаяния главного врача - Эмиль Айзенштрак

Другое дело — живопись. Я видел новогоднюю стенгазету в тюрьме, рисованную зэками, у которых только черный цвет одежды и черная камера. Но что за бешеные краски у Деда-Мороза, горящие до взрыва самоцветы — подарки из торбы его. Живой кровью и радугой играют-сверкают слова традиционного тюремного приветствия: «В наступающем Новом Году желаем всем условно-досрочного освобождения!». Или огромный фанерный щит тоже в местном исполнении: «На свободу с чистой совестью». Зэк, только что выпущенный, с короткой стрижкой (успел отрастить перед освобождением), заносит ногу на ступеньку классного пассажирского вагона, в руке у него чемоданчик, сейчас он войдет в купе, поезд тронется, и поедет зэк вольно, уже без конвоя, уже и не зэк.

Это мечта, тысячи раз воображенная, обогретая своими и чужими дыханьями. И краски ложатся сюда такие, что дрогнешь и станешь. Кусочек неба над вагоном — ультрамарин, озон свободы, вакханалия счастья, а сам вагон хоть и реален, но ведь глазами зэка: он закатил сюда, в эту темницу, из той жизни, он залит светом, солнце припекает его горячий зеркальный борт и человека, который занес ногу на ступеньку. Ах, эта ступенька — рубикон, она выписана с трепетом и нежностью, как лицо любимой женщины. Да, здесь другие совсем акценты, нам, слава богу, неведомые. А человек, схватившись за поручни, стоит к нам спиной, и этой спине хорошо в мягком элегантном костюме. Вот оно — блаженство спины, и фибровый чемоданчик в руке — венец творенья, апофеоз вольности, лихости и красоты.

Я подтягиваю свои лежаки к самой воде, чтобы жадно все сразу: воздух, солнце, брызги, а потом иду в море, как пьяный, через прибрежую волну к флажкам и дальше — за флажки, за флажки! Там пусто, чисто, прозрачно. Впереди горизонт, позади горы и врезанный в них миниатюрный готический замок. Теперь можно лечь на спину, слушать море, размышлять о принце Ольденбургском, который построил этот дворец своей массажистке, поискать греческое кладбище в горах, нырнуть с открытыми глазами, вынырнуть и знать, что на берегу тебя ждет ледяная пепси-кола и чашечка кофе по-турецки. А можно еще полежать, не торопясь, хоть лодки местного ОСВОДа совсем рядом. Но спасатели не хамят. Они видят профессионально, что этот человек не утонет, и мысленно разрешают ему то, чего не позволят другим.

Гагра — либеральный город. Здесь боготворят родителей и почитают соседей. Сосед — свет в окне. Сосед с тобою и в горе, и в радости, и сосед закроет тебе глаза, когда придет твой час и черед. В этом городе не было раньше замков, дома стояли незапертые, и какие дома! С колоннами и витыми мраморными лестницами, с кокетливыми широкими верандами и с хитрыми еще выдумками напоказ. Впрочем, за последнее время кое-что уже изменилось в сторону усреднения на основе общих стандартов. Однако же коренные гаг-ринцы все еще верят в свою исключительность. С двумя нашими девочками я заказал молочный коктейль и поднял бокал, цитируя Пушкина: «Друзья, прекрасен наш союз!». Юный абориген тотчас поправил меня: «Прэкрасен город Гагра, а нэ Союз!».

Но мы приехали сюда не спорить, а отдыхать. И мы идем на пристань. Прогулочный теплоход везет нас в открытое море, за горизонт, и соленый ветер полощет нам бронхи, газирует кровь и радостно шибает в голову, как шампанское. И было двойное ощущение времени: с одной стороны, эти дни и часы просверкали, как молнии, а с другой показалось, что мы отдыхали здесь чуть ли не месяц. И ведь отдохнули на славу. Наши плечи расправились, страхи-тошноты пропали, зазвучали, зазвенели наши голоса. И захотелось работать, работать… Ноздри уже раздувались: возьмемся, ох, и возьмемся. Никто, конечно, не сказал ничего такого вслух, но мы уже перемигивались, как заговорщики, и назад ехали, внутренне засучив рукава и как бы пританцовывая от азарта и нетерпения. Колеса отстукивали в унисон: возьмемся, возьмемся, возьмемся!

А как приехали в диспансер, нам сказали: «У вас ревизия». И свет померк. И тьма над бездною. И стоим мы перед ними словно голенькие. А те смотрят спокойно и нас глазами ощупывают, как хозяйки живых кур на базаре.

Ах, контролеры же — гости не прошенные! Одна — пожилая, расплывшаяся, чуть колышется от избытков. Другая же — молодуха точеная. Обе мне мандаты сунули и — за дело свое. А дело у них — военное. Аптеку они сразу отрезали — опечатали. У них это в манере — аптеку разом отсечь. Восставшие захватывают поначалу вокзал, телеграф и еще чего-то. А эти вот — аптеку. Тут же развернулись они на учет и отчетность. Журнал и книги амбарные хотели у нас забрать, чтобы мы там чего не исправили на ходу. Но не получилось, ибо столько их, что двум бабам не унести — коней надо. Тогда они что-то записали по итогам, дабы сверку вести потом, а пока захватили старушонку — сестру-хозяйку, заперлись с нею в ее каморе, и пошла у них толковища по мягкому инвентарю. Старушонка там, слышим, поплакивает, а мы снаружи суетимся, черноморский загар уже сходит, слезает. Из-под него на наши щеки румянцы ползут, как чахоточные, и сердца стучат с напряжением, нам давление набивают. Прощай, красавица Гагра!

— Девочки, — я говорю, — хватайте каждая свои журналы, оформляйте, сверяйте, записывайте!

А за что хватать? Их же миллионы позиций. По аптеке одной — приход-расход-остаток (излишек? — упаси, Господь, хуже недостачи), дефициты, выписки, листки назначений. За два года — по каждому дню!

— Девочки! — я кричу, — лекарства проследите, простучите до единой таблеточки. А тут самая путаница и возникает. Ибо аптека — понятие бухгалтерское, а болезни — от Бога. И соединять эти вещи нельзя — тогда уродство, бессмыслица и крах. Ибо начнет болезнь гранями играть-поворачиваться, тут мы и пойдем эти лекарства менять, заменять, выменивать. У нас одна мысль: в точечку фокусом, а ведь нужно бы и раздвоиться — все- и вся по журналам и ведомостям пере-перезаписать. Только оно опять не сходится, что-то там не получается, а еще в конце месяца излишки вдруг большие, ибо казна районная поздно оплатила, и мы разом товар большой получили, а расходовать его не успеваем. Еще больной таблетку попросил, и дали ему, но не провели ее по всем книгам. Где же таблетка? И комиссия выезжает в полном составе к одной старушке на квартиру (они это любят) и вопрошает официально:

— Вы, гражданка, таблетку такую-то получили в день выписки?

— Получила, родимые, получила, истинный Бог…

И когда благая весть эта пришла в институт, то вздохнули с облегчением прославленные хирурги. А одна даже прослезилась. Железная леди, хирург, а все-таки женщина.

Учет и Отчетность… Умом-головою мне ясно, что без них в нашей-то, Господи, модели не обойтись, но внутренне, эмоционально, и то и другое вызывает у меня шок и омерзение, как, например, скотоложество и педерастия. И я бегу, бегу, уклоняюсь, увертываюсь, я отворачиваюсь: авось, кто-нибудь там без меня сделает. А без меня плохо, ибо роковое правило администратора: хочешь дело провалить — поручи его кому-нибудь! А дел этаких — без числа! И зачем я к аптеке привязался? А питание больных? Трехразовое, по 2–3 блюда на каждого, за два года, и чтоб совпало: поступления — выписки — порции — дни. Десятки тысяч порций, и чтоб сошлось у этих-то кухонных-замурлыканных. Еще твердый инвентарь, медицинское оборудование, инструменты (шприцы бьются — списываются? не списываются?), лимит электричества, совместители (это черная дыра), приказы, оформления, канцтовары, простыни, подушки, одеяла. Их сейчас как раз пересчитывают. Господи, так чего же я тут сижу, что в каморе там, где толковища идет? Я — туда!

А там — старушка моя запуганная, обалдела совсем и, видать, пузырь у нее переполнен — ногами сучит. Да она сейчас им что угодно подпишет. А тем — премия долевая, с нашего горя процент. Уже акт они пишут. Я спрашиваю: «Ну, что тут у вас? Как дела?».

Пожилая молчит, глядит через меня насквозь, равнодушно, экономит себя, опытная. А молодуха играет — упивается, сама улыбочку строит, а в глазах огонечки волчиные:

— Недостача у вас… Выявили…

— А ну, остановитесь, — я говорю медным корабельным голосом. Пожилая перо отложила и как бы в даль уставилась.

У молодой на лице тень-капризуля и губы бантиком.

— Где недостача? Чего не хватает?

Они молчат. Я перевожу взгляд на свою старушку, и та, задыхаясь, кричит:

— Халаты! Халаты!

— Ах, вот оно что, так это же чепуха, сейчас принесу.

— А не это главное, — сказала молодуха с прищуром, — главное, откуда вы их принесете.

— Не бойся ты — тебя не обманут, халаты на случай войны на складе по гражданской обороне лежат. Уже лет десять, а войны все нет, слава Богу.

— Почему сразу не представили?

— Ну, забыла она. Кстати, дайте ей пописить, что вы ее держите?

— Не, не! — закричала моя старушонка, — мы общий язык нашли!

И льстиво на них:

— Оне люди хорошие…

И рукой молодуху погладила избыточно преданно и нежно.