Молоко волчицы - Андрей Губин

Генерал Глеб или солдат? Если генерал, тогда почему сует нос в каждую дырку? Помогает там и сям, дает советы, проверяет рассолы - надо, чтобы сырое яйцо плавало. Лепит из свежего навоза "пирожки" на стенках - зима все подберет. И даже сам нынче варит обед на всю ораву, спустил в колодезь и водочки охладиться. Успевает и шкоду сделать - ущипнуть гладкую молодайку или пошутить так, что работницы зальются бурачной краской, кобелина бесстыжий!

Радость осеннего запасания!

П о э з и я с о л е н ы х п о м и д о р о в и л и р и к а в и ш н е в о г о в а р е н ь я!..

Тут молотят подсолнухи, рушат кукурузу, запечатывают меды сахарные, июньские. Зима впереди долгая, лютая. И Глебу она не страшна. Д о м в о л ч и ц ы - полная чаша. Сбылась извечная казачья мечта о привольной и сытой жизни. Да и как сбылась! Рядом с огненным жеребцом - железный конь, трактор! И ежели дело и дальше пойдет так, то Митька Есаулов, к примеру, опять выйдет в гвардейские полковники и будет ездить на красном автомобиле. Слюнтяй же Колесников и при Советской власти побирается.

Что ж, наладилась, слава богу, казачья жизнь, хоть и пришлось допрежь немало пострелять в брательников да в свояков.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В СТАЮ

В день воздвиженья креста господня Есауловы Глеб Васильевич и Мария Федоровна, намаявшись за трудные годы, решили вспомнить молодость - уйти в лесные балки, где когда-то полудновали, ходили туда на охоту и за кизилом, где однажды выпили бутылку вина и спрятали стаканчик в чаянии будущих пиров. Взяли хлеба, помидоров, яблок, молодую утку, чтобы зажарить по-охотничьи - под углями костра, и литровую баклагу спирта. Шли пешими, чтобы ничто не связывало.

Уже и кони не радовали Глеба. После покупки трактора и молотилки братец Михей ровно сбесился - коней разрешил держать только пару и пару быков. А заводик свечной оказался ядом. Прислал председатель стансовета фининспекторов, разломали они свечную машину, наложили на хозяина громадный штраф - так и не выбрал времени взять патент, будь он проклят! С той беды Глеб и закручинился.

День ветреный, не холодный, но о солнце уже говорили: светит, да не греет. Леса зелены, но отдельные кусты запылали сентябрьским багрянцем. Прямые желтые скалы помрачнели, посуровели, высясь над деревьями неприступными башнями. Горная дорога круто нырнула под свод орешника, перешла в лесную тропу, волнисто бегущую над ручьем.

Вот и три камня, замшелые громады, столкнувшиеся при падении с высоты. Стиснутый камнями ручей падал серебряным полотнищем. За полотнищем тайная пещера, которую Глебу показал в детстве дедушка Моисей Синенкин, давно опочивший в земле. Отыскали стаканчик - сохранился, покрытый лишайным мохом. Расстелили платок, выложили припасы, развели огонь.

Над головой зеленое кружево листвы, синяя речка неба. Земля красная от первых упавших листьев. Заросшие наглухо бока балки с двух сторон круто расходятся вверх - и солнце ушло скоро, хотя до вечера далеко. Временами катится верховой ветер, растет древесный шум, прокатывается над головами, и снова тишь, сон, лепет родника, шорохи птиц и ужей.

Спирт сотворил чудо. Тело стало невесомым, пламенным, сильным. Черт с ним, с заводом! Вот его заводы, богатство, золото - жена, здоровая, душистая.

- Ежели родишь, - шутил муж, - геройский парень получится - не в темноте на перине зачинался, а на траве, у воды, в лесу, а девка будет наряднее того куста барбарисового.

Жаркий воздух костра приятно калил плечи и ноги. Дым стлался понизу. Вода уносила песчинки-минуты, упрямо толкала к обрыву хрустальные камни часов. Вот здесь бы и остаться навек, как думалось в юности. Тут людская зависть, злоба и власть минуют их.

Хрустнула ветка. Глеб и Мария замерли. По тропинке полз человек и тоже сник. Кто он? Видит ли их? Глеб не выдержал неизвестности, с шумом пошел на человека, взяв нож, который числился хозяйственным, но был финским.

Человек оказался подростком, подглядывающим за любовью взрослых. Он побежал вниз, к поселку, что рос у подножия балки, подсобное хозяйство курорта. По дороге в балку Глеб злился на поселок - лезет мужитва на казачьи земли! У Кольца-горы, на Юце, под Свистуном - куда ни кинься, белели хатки и сараи растущих артелей, коллективных хозяйств, коммун. В озимый сев им выделили лучшие земли, потеснив единоличников.

Нет, не по нутру ему эта власть, не по нутру! Чует, откармливают его, как кабана на сало, и в одночасье срежут хребет и окорока, и снова, в который раз, нагуливай жир! Вспомнились обиды еще довоенные. Сено у них крали. Коней забирали. Гришка Очаков грабил. Заводик свечной - кому он мешал? - ликвидировали да аннулировали. А на "Фордзон" глядят, как коты на мышь. Разве это жизнь? На кого он горб гнет? На Гришку с Микишкой? А спирт распалял воспоминания.

Смачно цокая копытами, не хоронясь, ехал на лошади егерь Игнат Гетманцев, настороженный, уверенный в своей власти. Положение егеря немногим отличается от положения оленя, обложенного браконьерами. Егерь вечно воюет со станичниками и рано или поздно платится кровью за охрану лесных богатств. Поэтому лесник вообще не любит людей в лесу, да еще заповедном. Он приказал залить костер, посчитал опаленные деревца и выписал квитанцию - еще один штраф! Вот так Советская власть - уже и дыхнуть не дают! И когда Игнат уехал, отказавшись от стопки, назло развел Глеб новый костер, пока Мария рвала кизил и орехи, - это не возбранялось.

Уже трижды кричала какая-то птица с резким клекотом. Под скалами скапливались мохнатые сумерки. Костер расползался по сухой, горючей земле. Палочкой Мария загоняла его на место, чтобы не наделать пожара. Подгребая угли, она выковырнула кость величиной с мелкую тыкву, толкнула ее в огонь. От жара вспыхнули две пронзительные глазницы.

- Волчиная голова! - определил Глеб.

- Брось! - отодвинулась Мария.

Пьяного казака забавлял ее детский страх. Он повесил череп на сук боярышника. Круглые дырки пытливо всматривались в людей.

Темнело. Мир менялся. По-иному звенела вода. Сумерки, осмелев, выползали из-под скал и папоротников, еще не решаясь отходить далеко. Тропинка туманилась. Сужалось видимое пространство, небольшое и днем гущина.

- Пойдем! - зябко зевнула Мария, затаптывая огонь. Собрала оставшиеся куски в узелок.

Глеб молчал. Смеркалось быстро - и быстро становился он беспокойным, ожидающим, слушающим. Темно-карие глаза округлились, как дырки в волчьем черепе, пристальные, немигающие глаза зверя. Шорох волчьих лап - Глеб рывками отбрасывал листья и землю, но костей больше не было.

Сунул череп в карман.

- Выкинь! - испугалась Мария, выхватила кость и зашвырнула в потемневшую чащу. - Иди первым, страшно, досиделись...

По извилистой тропе, над обрывами, под кустами крался Глеб, сгибаясь не по-человечьи. Слава богу, вышли к дороге. Оглянулись. Еще различимы складки гор. На догоревшем небе запада графически четко округлились отдельные кустарники дубрав. Внизу поблескивает речка. Дальний скрип колеса. Мрак и глушь там, где они провели чудесный в объятиях день. Там теперь царство теней. На лужайках водят хороводы погибшие в балке души, бродят бешеные волки и крадется нетопырь...

Неожиданно Глеб молча побежал туда, назад.

- Глебушка! - отчаянно взмолилась Мария. - Не надо, не пугай! - Жуть оковала ее сердце. Но жаркая дневная забота о муже заставила бежать за ним, в чащу. По лицу били ветви. Ноги скользили на опасных осыпях.

Послышалось рычание. Навстречу выбежал Глеб ликующий - нашел череп. Он пьяным-распьяна. Нервно дрожит подтянувшееся тело. На длинноватом лице долихоцефала, как определял его князь Арбелин, крупно вздрагивали ноздри.

В темном небе вспыхивали звезды. Лесные тайны околдовывали, тянули назад, в сутемь. Тело гибельно ожидало прыжка извне и яростно жаждало сплетения с гибкими глазастыми существами.

- Побудем До света! - в упоении шепнул Глеб.

Насмерть перепуганная Мария побежала к поселку звать людей.

Глеб отяжелел, движения стали чрезмерными. Чтобы вернуться в лучшее, первое после спирта опьянение, он допил спирт, бросил баклагу и потерял последнюю легкость, наливаясь опасным чугуном алкоголя. Медленно пошел в чащу. Ну, где он тут, егерь? Где тут Советская власть?

Острое наслаждение ужасом мстительно распирало грудную клетку, выдавливало рычанье, вызывало на битву обидчиков и всю Чугуеву балку с ее кладами, чудищами и колдунами, принявшими обличье пней и коряг. Он бросался на кусты, перепрыгивал валуны, пока какие-то тени не спугнули сладостный ужас первобытного трепета. Он осмотрелся. Явился страшный фантом белой горячки - будто сам Глеб не выше своего же колена, а левая рука переходит в коричневую собачку со старческой мордой, на которой необыкновенно печальные глаза. Он схватился за руку - да, это уже тело собачки, тихо достал функу, рубанул лезвием по пальцам и, кажется, отсек взвизгнувшее животное, - шрам на пальцах остался навсегда.