Секта-2 - Алексей Колышевский

Возле последнего на пути своем дома, стоявшего несколько поодаль от прочих, уже за городской чертой, Иисус остановился, достигнув предела своих физических возможностей. Идти далее не было сил, кровь запеклась на растрескавшихся губах, язык распух от жажды. Глоток воды, вот о чем мечтал он, оперевшись на изгородь, окружающую дом, и бессильно опустив голову, не реагируя уже на удары конвоя.

– Шуки! Какая славная у нас вышла встреча, – услышал он голос, напомнивший о тихом дворике с апельсиновыми и лимонными деревьями, о блаженной тенистой прохладе. Не может быть!

Иисус поднял окровавленную голову и сквозь пелену увидел старика с копной белых волос и большой, окладистой, шириной в заступ бородой. Кадиш?! Нет, не похож, только голос он, верно, спутал с тем, родным, который столько лет уже не слышал.

– Жажда мучает тебя, сын человеческий, возомнивший себя Богом? – насмешливо спросил старик. – Неси свой крест до конца и не проси у меня воды. Я тебе помогать не стану.

– Кто же ты, как твое имя? – прохрипел Иисус. – Скажи, чтобы смог я помолиться за счастье души твоей.

– О, как это великодушно, – с издевкой вымолвил тот, кто столетия назад предстал пред Моисеем под именем Адат. – Агасфером зовут меня, и молиться за меня ни к чему. У всякого народа есть свой ангел и свой демон-хранитель. Угадай, кто из этих двоих я?

– Для меня никто, – просто ответил Иисус и с трудом отнял руки от изгороди.

– Эй ты! – Конный всадник навис над ним. Римский офицер, закованный в сверкающие вызолоченные латы, в седле держится как влитой, в руке длинное копье. Сотник Гай Кассий Лонгин подслеповато прищурил левый глаз. – Почему остановка?!

– Я хочу пить, нет сил идти. – Иисус представлял собой ужасное зрелище: вспоротая на спине кожа висит лоскутами, лоб рассечен, на животе и груди глубокие ссадины, ноги покрыты свежими рубцами. Лонгин содрогнулся, рассмотрев наконец несчастного. «Что бы ни сделал этот человек, никто не заслуживает такого, даже самый отъявленный убийца!»

– А что же ты, старик? Отчего не дашь ему воды? – крикнул Лонгин Агасферу, но тот лишь покачал седой головой и ушел куда-то в глубь сада, и Гай Кассий, пришпорив коня, крикнул кому-то позади себя: – Дайте этому несчастному воды, иначе самим придется тащить его в гору вместе с его крестом. Живо!

– Благодарю тебя. За то, что облегчил мои страдания, вскоре прозреешь.

Но сотник был уже далеко впереди, отдавал приказы, расчищая дорогу среди озверевшей толпы…

К исходу шестого часа вечера, когда зной заметно спал, Иисус, чья душа готова была расстаться с телом, но все еще теплилась в нем слабой искрой жизни, увидел, как офицер, прежде распорядившийся дать воды, приближается к его кресту. То, что происходило справа и слева, было поистине бесчеловечным. По указанию Киафы солдаты перебили ноги и руки, разбили головы двум разбойникам, вместе с которыми Иисус был приговорен к казни, и теперь собирались сделать то же самое с Христом. Лонгин подоспел вовремя.

– Ребята, убирайтесь отсюда. Пока я ваш командир, руки и ноги этого несчастного останутся в целости. Пусть он попадет к богам в том виде, в каком родила его мать.

– Но есть приказ, центурион, мы не можем ослушаться приказа, – робко начал было один из солдат. Но Гай Кассий, прервав его, прорычал:

– Здесь я отдаю приказы. Мне наплевать на все слова, что говорят иудейские жрецы. Все они помешанные. Как можно было распинать этого, – он кивнул в сторону Иисуса, – вместе с каким-то отребьем?! Уходите, я сам добью его. Он заслужил милосердную и быструю смерть.

Дождавшись, пока Лонгин оказался совсем рядом, Иисус, разлепив пересохшие губы, попросил:

– Добей меня, сжалься.

Лонгин медлил. Убивать было ему не внове, солдат есть солдат, но здесь, сейчас была не честная битва, перед ним был несчастный, все преступление которого, как довелось услышать Лонгину, заключалось лишь в каких-то дерзких словах. Разве можно за слова так терзать человека? Пожалуй, и впрямь лучшим для этого бедолаги будет раз и навсегда отмучиться.

– Ты сам попросил меня. Не обессудь. – Лонгин взял копье на изготовку. – Хочешь сказать что-нибудь перед смертью?

– Иди и смотри. – Иисус закрыл глаза, и в следующее мгновение копье пронзило его плоть, глубоко войдя между пятым и шестым ребром. Многострадальное его тело дернулось в последний раз и затихло, а сотник потянул за древко и не успел уклониться, как кровь, фонтаном хлынувшая из раны, угодила ему прямо в глаза.

– Ах ты! – Лонгин зажмурился, потянулся к притороченной у седла фляге с водой, но на привычном месте ее не нащупал. – Да что за…

И тут он словно помимо воли своей открыл глаза и понял, что все вокруг теперь доступно его взору: и фляга, непривычным образом оказавшаяся по другую сторону седла, и конская грива, в которой он различал теперь каждый волос, и подножие креста этого… этого…

– Господи! – прошептал Лонгин. – Ведь это был ты! Ведь это тебя я ударил копьем! Благодарю тебя, Господи! Прости меня. Прости…

Копье, снятое с древка, Гай Кассий Лонгин поместил в деревянный, окованный железом солдатский сундук. Спустя ровно год со дня казни он вышел в отставку и уехал в Рим, где основал первую римскую христианскую общину, члены которой поклонялись копью, как великой святыне, а самого Лонгина произвели в ранг первого из святых новой веры.

Что касается первосвященника Киафы, то он ожидал вестей о свершившейся казни и смерти Иисуса, сидя в священническом дворе, рядом с притвором и тем местом, где располагалась святая святых: задернутый пологом алтарь с черным камнем – высшим сакральным символом древнего иудаизма. По преданию, на нем сидел сам Моисей. Но вместо ожидаемой им вести в храме откуда ни возьмись возник сильнейший порыв ветра: он затушил все свечи, сдернул покров со святая святых, сквозь окно ударила молния и попала в точности в черный камень, словно заклеймив его четко различимым знаком креста. Так воплотилась в жизнь страшная ошибка Моисеева, чье пророчество о приходе самозваного и ложного мессии было истолковано неверно. Эта ужасная ошибка, допущенная первосвящеником Киафой, который увидел в Иисусе великое зло, колебателя устоев веры, философа хаоса, оказалась для всего еврейского народа предвестником его трагической судьбы. Пустив в ход магическое копье, Киафа, сам того не желая, начал отсчет череде неизмеримых бедствий, что преследовали народ еврейский в течение последующих столетий. Бывает, что и пророки идут ложным путем.

Спустя роковые тридцать семь лет Второй Иерусалимский храм был разрушен, вместе с ним пал и сам Израиль. Прекратилась Иудея, перестала существовать, и народ еврейский был обречен на долгие, полные мук и страданий скитания по всей земле, нигде не любимый и всеми презираемый, как предавший смерти того, кто желал ему лишь блага.

Копье, прекратившее муки Христа, было в руке Иисуса Навина, когда солдаты его все разом крикнули и пали стены Иерихона, им владел Ирод Кровавый, истребивший тысячи младенцев вопреки всякому здравому смыслу, это копье олицетворяло собой магическую силу еврейского народа, но оно же стало его подлинным проклятьем. Волею судеб его единственый бескорыстный владелец, проявивший милосердие к ближнему своему и через это получивший возможность вновь видеть мир таким, каков он есть, сотник римского седьмого Тертуллианского легиона Лонгин присвоил ему имя Копье Судьбы, ибо ударом своим оно, обагренное кровью Бога, не принятого народом иудейским, определило судьбу этого народа, а равно и всякого человека, копьем владевшего. Отныне Копье Судьбы, доказав последним усомнившимся истинное предназначение Христа, начало жить своей собственной жизнью, сделавшись предметом, желанным для сильных этого мира превыше всякого иного сокровища. Власть и силу, которую оно давало, невозможно было получить ни одним из известных простому смертному способов. Копье Судьбы прошло сквозь столетия, меняя владельцев, и в конце концов о нем вновь вспомнили и заговорили.

Случилось это в Москве 16 мая 2007 года, в кабинете столь высоком, что называть его владельца представляется делом неловким и даже небезопасным. Именно в тот день Лемешев получил свое главное задание, а судьба Германа Кленовского оказалась предопределена.

Искушение Адольфа Гитлера

Вена

Осень 1912 года

«Проклятье! Так хочется есть, а в кармане нет и пфеннига. А все потому, что нет туристов, их сегодня вообще не видно. Впрочем, немудрено, дворец-то закрыт. А раз нет этих праздных дураков, то нет и надежды, что кто-нибудь из них купит мои рисунки и я смогу выпить горячий кофе в кондитерской Лауфера. Мой бог, какой там вкусный кофе! И еще эти замечательные медовые крендели и швабский вишневый пудинг! И все совсем недорого. Жаль, что Лауфер больше не верит мне в долг, хотя, быть может, если я заплачу за кофе, он даст мне что-нибудь из съестного просто так. Бывает, что у него остается засохшая выпечка. Редко, но бывает. Все, довольно, нечего раскисать, как картонный болван под дождем. Надо работать, лишь усердная работа есть путь к свободе и постоянной сытости». Замерший было у своего мольберта молодой человек в явно бывшем ему не по размеру, с чужого плеча пальто принялся водить кистью по холсту, время от времени отрываясь от работы, чтобы сделать несколько резких энергичных движений, позволяющих хоть немного согреться. Со стороны казалось, что юноша исполняет какой-то замысловатый ритуальный танец: он размахивал руками, изгибался, вертел головой и приседал, делая все это в строгой последовательности и довольно пластично. Постепенно на холсте появлялось ставшее уже привычным для молодого человека изображение венского дворца Хофбург. Он рисовал его так часто, что и сам уже не помнил, сколько раз это было. Он вполне мог бы нарисовать его по памяти, даже с закрытыми глазами, сидя в своей комнате, но опускаться до столь грубой фальши себе не позволял. Во-первых, в комнате было холодно, почти так же холодно, как и на осенней улице, во-вторых, он давно заметил, что туристы охотнее покупают его картинки, когда они, что называется, «свежие», то есть сделаны в тот же день и при той же погоде, словно моментальная фотография. Люди хотят унести с собой то, что видели их глаза, и никто особенно не горит желанием покупать, к примеру, солнечный летний Хофбург, когда вокруг шумит Рождество и дворец украшен к празднику с особенным венским шиком.