Судьба Алексея Ялового - Лев Якименко

За какой чертой?

Ну ее к чёрту, эту черту! Вот тебе и созвучие: черту́ — чёрту. Это называется, кажется, омонимами. Одинаковые по звучанию, разные по значению слова. Но в данном случае по звучанию — разные. Поставим-ка ударение. Как в стихе. Что такое стих? Стих есть ритмически организованная речь… «За всех расплачу́сь, за всех распла́чусь…» Не туда. Вернемся к ритму… Не только стих, но и проза обладает ритмом. Стих — стихия. Из хаоса рождается гармония. Искусство подчиняет стихию. Первозданнее хаос. Жизнь, возникнув из хаоса, ритмически ограничивает себя. Во времени и пространстве. Она требует мира и согласия. Мир — согласие. В этих словах мерное покачивание. Колыбельная напевность. Взрывается мир, нарушается согласие. Хаос вновь все поглощает. Бушует, все пожирая, стихия. Стихия войны…

Стоп! Красный свет. Слепящее красное мигание. Переход закрыт. Граждане, соблюдайте порядок. Переходите улицу в указанных местах. Идите только на зеленый свет.

Красный свет — свет боли! Страдания. Муки-и… Не кричи! Сожмись и не кричи. Терпи! До последнего. До забвения.

Зеленый свет. Зеленый чай. Зеленый клин. Говорят, на Дальнем Востоке есть такая земля. Туда устремлялись переселенцы с Украины. Татусь рассказывал — не край, а рай. Земля чуть ли не сама родит. На озерах, в реках, в тайге полно рыбы, птицы… Зверя не счесть. Даже тигры водятся, как в жарких странах.

Вот мы и поймали тигра-полосатика с желтыми глазами, с торчащими ушами. Усатую кошечку. Такую, что лапой ненароком заденет — и дух из тебя вон. Почему дух?! Дух — жизнь, дух — душа. Она отлетает, улетает, оставляет бренное тело. Говорят еще: «В чем только душа держится».

А в чем ей держаться, если ты сам не знаешь, где ты, на какой зыбкой грани, между тем, что ты есть и тебя уже нет. Куда тебя вынесет, куда унесет. Не лги. Не распускай слюни. Боль держит тебя, не выпускает, не отпускает. «Болит, значит, жить хочет, — сказал доктор-старик. — Живое кричит».

Приподнимите руку. Не можете? Пальцами пошевелите. Ничего, ничего… Попробуем правой… На этой руке кисть подвижна. Теперь ногу. Левую. Какой палец держу? Не можете определить. Ничего страшного. Подвигайте правой…

Только и осталось, что «подвигать» правой. Пластом на спине. Воды и то… Нянечку зови. Поильник в рот… Глотай.

Там-там-там-тара-тара-тара-там…

Все это хреновина!

Голова у тебя в порядке. Котелок варит. Солдаты это придумали, или давно сложилось: соображает человек, значит, «котелок варит». Как сопряглись эти понятия? Голову уподобили котелку, и тогда можно сказать, что варит. По принципу сходства. Или перенос по значению: варит — вар, пар, бульканье, мгла…

…Так нельзя. Так все время будешь проваливаться. Надо держать себя, надо удержать себя на грани.

Пока сознаю, пока живу. Древние говорили: «Dum spiro, spero». «Пока дышу — надеюсь». Сознание должно работать. Как машина. Мерно. Ритмично. Последовательно, логично, ясно.

Поставлена задача. Теперь проверим себя.

Представь, что ты на дороге, твердая дорога. Ты идешь по ней и чувствуешь, что под тобой земля. В бугорках и рытвинах.

Почему ты раньше не сознавал, какое это счастье встать и идти? И пальцами, пятками, босой подошвой чувствовать, что ты идешь. По твердой земле. Милой, теплой, бесконечно родной…

Вновь срыв. Провал. Двойка. Отдышимся. Ты недостаточно контролируешь сознание. В нем твоя надежда, сказал врач. У тебя ясная голова. Она должна логично мыслить. Логика есть обусловленная последовательность мышления. Но есть ли логика у памяти? По каким законам мы вспоминаем одно, другое? Память у тебя осталась. Я сейчас начну вспоминать. Она при тебе. Твой бездонный карман. Твоя надежда. Твоя отрада.

Живет моя отрада в высо-о-о-ком терему-у…

Заорать бы на всю госпитальную палату. С разгульным отчаянием.

А голос теперь у тебя тоненький, жалкенький. Няню и ту не позовешь, чтобы «утку» подала. Кто-нибудь из соседей поздоровее рыкнет, тогда услышит, принесет.

Живет моя отрада… Где живет «моя отрада»? Хорошее слово «отрада». В нем твердость дороги и ясность света. Тепла не хватает. Сострадания.

За что мне все это!..

Я больше не могу отбиваться!.. Боль наползает на меня из тьмы. Мохнатая, беспощадно жестокая… Она рвет меня; все тело — сплошная неостановимая боль.

Господи! Лучше бы сразу во тьму, во мглу, в провал. Уцепилась, душит.

Не могу больше. Не хо-о-чу больше…

3

Хороший, хороший мой Алеша!

Я пишу Вам в никуда. Никак не могу узнать, где Вы. Наревелась и пишу.

Откликнитесь же Вы, слышите! Подайте о себе весть!

Родной мой, я знаю, что Вы не можете сейчас писать, что у Вас руки… Но из сестер хоть кто-то же сможет под Вашу диктовку написать несколько слов. Сообщить, где Вы, как Вы…

Теперь по порядку. О Вашем ранении сообщил мне позавчера Ваш друг И. Ф. Приезжал по каким-то делам в политотдел, позвонил мне, рассказал, что был у Вас, как только сообщили из полка о Вашем ранении, он поехал в медсанбат, видел Вас после операции, перед отправкой в госпиталь, но Вы его не узнали. В какой госпиталь Вас увезли, он сказать не мог, не знал.

Начальник штаба дал мне машину. На «виллисе» я начала объезд армейских госпиталей. Мне обещали самолет, чтобы вывезти Вас.

Но разыскать Вас нигде не смогла. Моталась по разбитым дорогам, по болотистым гатям. Наша армия сейчас наступает, все движется, госпитали меняют свою дислокацию.

На вторые сутки, к вечеру, я наткнулась на медсанбат вашей дивизии. Они переезжали, я повстречала их на развилке — пропускали танки.

В стороне курила женщина-врач. Меня словно что-то толкнуло, я подошла к ней, представилась, спросила, из какой части. Оказалось, из медсанбата вашей дивизии. Она оперировала Вас. Сказала, каким молодцом Вы держались. И рассказала мне о Вашем ранении.

Алеша, я уже не плачу, потому что уверена, — слышите, уверена, — что к вам все вернется. Вы встанете на ноги, и Ваши руки, Ваши добрые, ласковые руки… К ним вернется сила.

Да! Да! Все будет хорошо.

Вы возьметесь за ручку и закончите свой рассказ. Помните, во время нашей последней встречи, Вы рассказывали, что задумали написать про жеребенка. Родился на войне жеребенок. И как ему радовались солдаты. Колокольчик сделали, чтобы не потерялся.

Хороший мой Алеша! Вы будете жить! Вы должны жить!

Не так! Не об этом я. Мне сказала врач, что она не сомневается, что все обойдется, все будет хорошо. Только время. Спокойствие и мужество.

Я плачу оттого, что не могу быть с Вами. Сейчас, в эти минуты, когда Вам так тяжело. Только видеть Вас, быть подле Вас, знать, что хоть чем-то можно помочь, облегчить.

Целую Ваши больные страдающие руки.

Напишите, откликнитесь! Только не молчите, Алеша-а!..

Милый мой!..

4

Долгим, трудным был путь к передовой.

Хлестал дождь. Накрывшись плащ-палаткой, с трудом вытаскивая сапоги из глинистой, плотной грязи, он брел по обочине. Дорога — разбитая, с вывороченными пластами, в глубоких рытвинах, залитых водой. Не проехать ни машинам, ни подводам. Лишь группки солдат понуро гнулись под ветром и дождем, на своем горбу тащили продовольствие и боеприпасы.

Почти позабылось то давнее ранение сорок второго года. Контузия давала себя знать неожиданной слабостью, тихим звоном в голове. Но в двадцать лет этому не придавалось значения. Отлежался тогда три месяца в госпитале — и снова в строй. Считал, неслыханно повезло: Алексея Ялового направили «для прохождения дальнейшей службы» в редакцию армейской газеты.

С рассветом следующего дня добрался до большака. По нему саперы проложили «колейку». Поперек укрепили бревна, вдоль настелили доски — кати, как по асфальту! Но «колес», как известно, корреспондентам армейской газеты не полагалось, попутных не случилось, и он «по асфальту» пешкодралом двинул дальше.

Нудно сеявший дождь прекратился. Из-за рыхлой дымчато-фиолетовой тучи проглянуло солнце. В стороне, на пригорке, среди высоких сосен и елей, забелела церквушка. И он, повинуясь неясному побуждению, свернул на проселок. В длинной, захлестанной плащ-палатке, тяжело переставляя сапоги, поплелся к церквушке.

Чем ближе подходил, тем яснее видна была разрушительная работа времени и войны: поржавевшие луковичные купола, широкие проемы окон, закрытые досками… Удивился нарядным каменным воротам с высоким арочным перекрытием. Воздвигли их по прихоти какого-нибудь богатого барина, чтобы подъезжать ему в карете к самой церкви.

И тут, из темного провала с неясно мерцающими огоньками в глубине, из-за тяжелой, окованной железом церковной двери выступила девушка. Будто из тех — самых давних времен.