Два года на палубе - Ричард Дана

— С какого борта, доктор? [61]

— Слева по курсу.

И действительно, в нескольких милях от нас на поверхности океана возвышалась какая-то огромная бесформенная масса ярко-синего цвета, покрытая снегом. Это был айсберг, да к тому же очень крупный, как утверждал один матрос, бывавший в Северном океане. Насколько достигал глаз, вода отливала глубокой синевой, и набегавшие высокие волны искрились на солнце. Посреди них и возвышалась эта гора, ущелья и долины которой были скрыты в глубокой тени, зато ярко блестели ее зубчатые утесы. На палубе собралась вся команда, матросы разглядывали айсберг, восхищались каждый по-своему его красотой. Никакое описание не может передать необычности и великолепия этого зрелища. Громадные размеры айсберга — он, вероятно, был не меньше двух-трех миль в окружности и несколько сотен футов высоты, — медлительное движение, при котором его основание то поднималось из воды, то вновь погружалось (пики айсберга покачивались где-то среди облаков), разбивающиеся о его «склоны» волны, громоподобный треск, исходящий от этой махины, когда от нее откалывались огромные глыбы льда и обрушивались в воду — все это, вместе взятое, производило впечатление истинного величия, а близость айсберга рождала еще и легкое чувство страха. Я уже говорил, что этот гигант был цвета индиго, а его основание обросло, словно бахромой, замерзшими водяными брызгами. Ближе к вершине толща льда уменьшалась, становилась прозрачной, и там глубокая темная синева сменялась белизной снега. Айсберг неторопливо двигался на север, и мы постарались пройти его на безопасном расстоянии. Этот исполин был виден до конца дня, а, когда мы оказались у него с подветра, всякое движение воздуха почти прекратилось, и почти всю ночь судно пролежало в дрейфе рядом с ним. Луна, как назло, не появлялась, но было все-таки довольно светло, и мы могли ясно различать контуры айсберга, который величаво колыхался на фоне усыпанного звездами неба, то заслоняя, то вновь открывая их. Несколько раз за время нашей вахты слышался такой треск, словно айсберг раскалывается по всей длине. Отваливавшиеся при этом глыбы с оглушительным грохотом рушились в воду. К утру поднялся свежий ветер, мы забрали ход и оставили ледяную гору за кормой. А когда рассвело, она совершенно исчезла из виду. На другой день, то есть в

воскресенье, 3 июля, сохранялся крепкий ветер, воздух был влажным и холодным. В течение дня мы видели несколько айсбергов разной величины, но не подходили ни к одному из них столь близко, как накануне. Некоторые из них, насколько можно было судить, нимало не уступали вчерашнему по величине, а может быть и превосходили его. В полдень наша широта была 55°12' южная, а счислимая долгота — 89°05' западная. К вечеру ветер отошел южнее и несколько сдвинул судно с курса, перейдя вскоре в жестокий шторм. Однако это не очень обеспокоило нас, так как не было ни дождя, ни снега, и мы шли под глухо зарифленными парусами.

Понедельник, 4 июля. В Бостоне сегодня празднуют День независимости [62]. Какая пальба, какой звон колоколов, какое ликование во всех уголках нашего отечества! Дамы (которые не поехали в Нэхэнт подышать свежим воздухом и полюбоваться океаном) разгуливают с зонтиками по улицам, где прохаживаются щеголи в белых панталонах и шелковых чулках. Сколько съедается в этот день одного мороженого и какое количество льда привозят в город издалека, чтобы продать его и кусками, и вразвес! Самый крошечный из всех наблюдаемых ледяных островов мог бы обогатить бедного Джека-матроса, окажись он с ним в Бостоне. Нам, увы, было не до веселья. Только успевали поворачиваться, чтобы не замерзнуть самим и не давать обледенеть судну. Однако все помнили о празднике, и каждый, кто в шутку, кто всерьез, загадывал какое-нибудь желание. Солнце светило ярко только в середине дня, да и то часто скрывалось за бешено мчавшимися по небу черными тучами. В полдень мы уже были на 54°27' ю. ш. и на 85°05' з. д., так что значительно продвинулись к осту, хотя и потеряли несколько по широте из-за противного ветра. В светлое время, то есть между девятью утра и тремя часами дня, можно было насчитать вокруг нас тридцать четыре ледяных острова самой разной величины; иные казались не более корпуса судна, а другие столь же огромны, как и первый увиденный нами. По мере продвижения судна эти острова становились меньше, зато многочисленнее, а на закате впередсмотрящий заметил с марса к юго-востоку от «Элерта» большие полосы плавучего льда, называемые «ледяными полями». Они намного опаснее, чем крупные ледяные острова, так как последние хорошо видны на большом расстоянии и можно вовремя отвернуть от них. Ледяные поля покрывают поверхность океана на сотни миль; их составляют большие и мелкие, плоские и ломаные льдины, среди которых то тут, то там попадаются целые острова величиной с добрый корпус судна, с которыми очень трудно разминуться. Находясь среди ледяных полей, приходится быть постоянно настороже, так как льдины могут в любую минуту пробить борт, и, случись это с нами, мы встретили бы свою смерть, ибо никакая шлюпка (даже если бы нам и удалось ее спустить на воду) не в состоянии долго продержаться при таком море, не говоря уже о том, что человек не сможет выжить на столь утлой посудине среди ледяного океана. В довершение всех бед, сразу после заката ветер перешел на чистый ост и превратился в противный шторм с градом, снежной крупой и плотным туманом, так что видимость упала до половины корпуса судна. Наша надежда на преобладающие штормы от юго-западной четверти была потеряна, и теперь, находясь в семистах милях от Горна, мы вынуждены были бороться со встречным штормом среди окружающих нас льдов и в таком густом тумане, что замечали льдины только тогда, когда они оказывались у нас почти под форштевнем. В четыре часа пополудни (уже совсем стемнело) среди жесточайшего шквала с градом и дождем команду вызвали наверх убирать паруса. На сей раз мы успели облачиться в полную «оснастку мыса Горн» — высокие сапоги, зюйдвестки, теплые штаны и куртки, а кое-кто натянул поверх всего этого и клеенчатые костюмы. Хотя на палубе мы надели рукавицы, но при подъеме на мачты их приходилось снимать и работать голыми руками, так как мокрые рукавицы быстро обледеневают — и тогда ухватиться за что-нибудь невозможно, а упасть за борт — очень просто, от этого наши пальцы да и лица были иссечены градинами. На судне все обледенело — корпус, рангоут и такелаж. Ценой невероятных усилий нам удавалось койлать снасти, не говоря уж о том, чтобы вязать узлы. Парусина тоже заледенела. Мы по очереди, по одному зараз, закатали нижние паруса, крюйс-марсель и фор-стеньги-стаксель, после чего на фор- и грот-марселе взяли все рифы. Судно легло в дрейф под одним фоком, грот был взят на гитовы, но в любую минуту он мог быть поставлен, если бы пришлось срочно выходить на ветер, избегая встречи с каким-нибудь айсбергом. Ночь прошла в тягостном ожидании. Не ослабевая дул жестокий ветер с дождем, градом и снегом. К тому же туман облепил нас, как навоз, а вокруг был почти сплошной лед. Капитан всю ночь не сходил вниз и держал кока на камбузе, чтобы тот каждые два часа готовил ему кофе. Кое-что перепадало и помощникам, но команда не получила ничего. Капитан отсыпается весь день, а ночью выходит на ют, когда ему вздумается. В каюте он пьет бренди, а на палубе кофе. Зато Джек-матрос до умопомрачения работает и денно и нощно по шею в холодной воде, и ему нечем согреться. По контракту на судне не разрешается употреблять спиртное, и, конечно же, как и на прочих судах, все трезвенники сосредоточивались в кубрике. Ведь матрос от одной чарки может захмелеть, не то что капитан, которому, кроме полной свободы пить что угодно, предоставлено еще и право распоряжаться жизнями. Матроса никогда не убедишь во вреде рома, если тот дозволяется капитанам и помощникам. Напротив, такой запрет многие почитают за еще одно притеснение. И дело вовсе не в том, что матросы не могут жить без спиртного. Мне не приходилось видеть ни одного моряка, который даже после многомесячной разлуки с винными лавочками не предпочел бы в холодную ночь кружку горячего кофе или шоколада всему рому на свете. Любой из них готов подтвердить, что ром согревает лишь ненадолго, но если матросам не дают ничего взамен, то они вздыхают и о нем. Мгновенно разливающееся по телу тепло, некоторое развлечение во время долгой и тоскливой вахты, которое представляет собой сама выдача полпинты, и уж одно то, что можно предвкушать, обсуждать предстоящее «событие», — все это придает рому в глазах моряков такое значение, которое совершенно непонятно людям, не носившим матросской куртки. У нас на «Пилигриме» во время ночной и утренней вахты, а также после каждого зарифливания марселей матросам всегда раздавали грог. Хоть я никогда раньше не употреблял ром и вряд ли вообще приобщусь к нему, тем не менее я охотно выпивал свою порцию вместе с остальными единственно ради согревания и чтобы хоть чем-то разнообразить монотонное течение вахты. Но, как я уже сказал, на судне не было ни одного матроса, который не выплеснул бы весь этот ром собакам (я десятки раз слышал, как матросы говорили это) ради кружки горячего кофе, шоколада или даже нашей всегдашней «живой воды» [63]. Сухой закон, несомненно, лучшая из реформ, осуществленных ради благополучия матроса, но когда его лишают грога, надо непременно выдавать что-нибудь взамен. В настоящее время на всем этом греют руки только судовладельцы. Именно этим объясняется столь внезапное увеличение числа «сухих» судов в торговом флоте, удивившее даже самых горячих поборников трезвости. Если бы каждому коммерсанту, исключающему грог из списка своих расходов, пришлось бы возместить его таким количеством кофе или шоколада, каким можно согреть всякий раз беднягу Джека-матроса в штормовую ночь, когда он спускается на палубу с марса-рея, то боюсь, что последний недолго оставался бы на прежнем греховном пути. Восемь ночных часов наша вахта провела на палубе, и все это время мы пристально вглядывались в темноту. На баке с каждого борта стояло по человеку, один матрос находился на фока-pee, третий помощник — на сходном люке и два матроса — на юте. Старший помощник появлялся повсюду и командовал, когда капитан спускался вниз. Каждый раз при виде приближающейся большой льдины подавал свой голос впередсмотрящий, и нос судна сразу же катился в сторону от нее. Иногда мы брасопили реи. Впрочем, работы было немного — в основном приходилось смотреть вперед, и поэтому самые зоркие стояли на баке. Время от времени с бака раздавались монотонные крики впередсмотрящего: