Любовь - Валентин Маслюков

Однако было неловко. Правой ногой не двинуть. Юлий чувствовал, как из крошечной острой ранки сочится по голени кровь. Нужно было оставить девушку и встать, чтобы переменить положение ноги и как-то высвободить нож.

Она открыла глаза. Взоры их встретились.

— О, нет, — прошептала она одними губами. — Не могу. Не надо. Не надо…

Она тоже начала подниматься, но как-то расслабленно, в дурмане, в потребности тронуть себя за лоб. А Юлий, под взглядом распахнутых карих глаз, и вовсе не мог шевельнуться, и зачарованный, и пригвожденный.

— Я… уезжаю, — выдохнула она. — Ты… прав… нужно расстаться, — сказала она, окрепнув голосом, и с каждым новым словом говорила яснее и звонче. — Да… ты это предлагал — нужно расстаться. Я обещала, обещала тебя оставить, чтобы ты не уезжал. — И она отступила с какой-то беспомощной опаской. — Теперь ты справишься без меня. Я уезжаю в Колобжег. Не видела отца четыре года. Ты… Я обещала, я уеду.

Она подалась к двери и выбежала, а Юлий, запоздало рванувшись, чтобы удержать, только охнул — нож больно гвоздил его в голень.

Узкогрудая ладья о тридцать два весла доставила Золотинку в Колобжег с восхитительной быстротой — за восемь неполных дней. Однако тут уже знали о прибытии государыни — птица летит быстрее ладьи и кто-то в столице позаботился, чтобы великая княгиня встретила в родном городе достойный прием. Когда ладья, взрезая речную волну, выбежала на просторный плес в виду Корабельной слободы, на городской пристани по левому берегу тучей чернел народ и полоскались знамена. По правую руку в Корабельной слободе махали шапками корабелы, их жены и дети, многие бежали по отмели, пытаясь угнаться за ладьей. Рыбаки встречали государыню на своих судах, пространство реки до различимого бледной полоской моря покрывали белые хлопья парусов.

По правде говоря, захваченная красотой дня, Золотинка не имела сил досадовать на этот шум, на бой барабанов и пение труб, приветственные клики, на весь этот вселенский переполох, которого она стремилась избежать, сколько это было в ее власти. Но, видно, власть великий княгини была все же не столь велика, чтобы преодолеть извечный порядок вещей. И хорошо было бы тут напомнить себе, что она, Золотинка, не стала лучше за годы, прошедшие с тех пор, как она покинула город. Опытнее, искушеннее — да, а лучше — нет, не стала. Не стала она другим человеком; если хорошенько поскрести — все то же. И значит, не замечавшие ее прежде люди приветствовали не ее, Золотинку, а великую слованскую государыню. Они приветствовали государственную мощь, обаяние волшебства, богатство, славу, успех. И это нужно было хорошенько себе уяснить, чтобы уберечься от естественной, но совсем не похвальной ошибки — от естественной, можно сказать, потребности спутать себя с государственными крепостями и замками, с конными и пешими полками, с судьями, дьяками, с приказными палатами, тюрьмами, с почтой, с палачами, с позорными столбами и прямоезжими дорогами — то есть со всем тем, что составляет государственное тело. Золотинка понимала, что это нелегкая, если вообще посильная человеку задача и нужно, во всяком случае, когда не хочешь прежде срока свихнуться, держать в уме ту босоногую девочку с доверчивой открытой душой, которая не имеет, в сущности, ничего общего с нынешней суматохой.

Поднявшись на конце плоского, низко простертого над водой носа, Золотинка зорко всматривалась в заполнившую пристань толпу городской знати, пытаясь угадать там Поплеву, но не увидела или не узнала его. Неясное еще беспокойство, смешанное с досадой на самое себя за слабодушную радость от воя труб и полыхания развернутых на ветру знамен, заставили Золотинку поспешить, она не стала дожидаться, когда ладью зачалят, когда поставят запасенные на берегу сходни и, самым злостным образом опровергая торжественность часа, прыгнула через немалую полосу воды, едва судно ударилась носовой скулой о сваи причала.

Толпа ахнула от безрассудного прыжка, замерла в испуге или в негодовании, трубы смолкли, как поперхнулись, и городской голова — все тот же не особенно даже постаревший и не шибко растолстевший Репех, который стоял на приличном расстоянии от края пристани, удерживая перед собой каравай хлеба на полотенце, — городской голова… ринулся бегом к государыне, увлекая за собой уездных владетелей, их расфуфыренных жен, представителей земства и вождей законников, так что дощатый мост пристани застонал под грохотом высоких и низких каблуков.

Однако Золотинка рассеянно слушала верноподданную речь головы. Она озиралась, не в силах понять, почему нет Поплевы, в самых прочувственных местах речи привставала на цыпочки, пытаясь заглянуть поверх голов, и таким двусмысленным поведением заставляла Репеха запинаться и потеть в усилии благополучно довести до конца многосложные свои витийства.

Это ему удалось в конце концов, тогда как Золотинка осталась ни с чем — не обнаружила Поплевы и не решилась спросить. И потом, по дороге в город, Репех показал себя таким же молодцом, он не потерялся от превосходящей все мыслимые предположения чести разделить с великой государыней ее карету. Городской голова вел себя, сдержанно, умно и тонко, как то и надлежит искушенному государственному деятелю, который сумел сохранить положение при всех коловратностях непримиримой борьбы между законниками и курниками, продолжавшейся несмотря на то, что давно уж исчез и самый предмет раздора — епископ Кур Тутман умер еще в шестьдесят девятом году; который — городской голова — пережил сверх того падение и восшествие на престол великих князей, наблюдал гибель великокняжеского рода и новое возвращение к власти Шереметов. А теперь, не переведя дыхания после стольких бедствий и перемен, вынужден был приветствовать великую княгиню, сомнительное колобжегское прошлое которой он слишком хорошо помнил — лучше того, что и сам хотел бы.

Любопытно, что измышляя приятную и занимательную беседу, голова Репех ухитрился ни словом, ни намеком не коснуться прошлого, он вообще как будто не подозревал, что семнадцать лет из двадцати одного года жизни княгиня провела в подведомственном Репеху городе и его окрестностях. Отметив это занятное обстоятельство, Золотинка не долго поддерживала пустой, мучительный, по сути дела, для нее разговор и на въезде в город выпалила вдруг без всякой связи с любезными пустяками, которыми развлекал ее собеседник:

— А где Поплева?

Репех сразу переменился, оставив приятную живость, которая прилична была только легкой занимательной беседе, в полном лице явилась известная строгость, он даже как будто бы и погрустнел — на всякий случай, из осторожности: