Очерки советской экономической политики в 1965–1989 годах. Том 1 - Николай Александрович Митрохин

туда письма (фактически «Записки») по разным вопросам сельскохозяйственной политики (их общее число достигло 150), и даже однажды дождался публичного ответа Иосифа Сталина, раскритиковавшего его идею продажи техники МТС колхозам. Эту идею позже реализовал Никита Хрущев[864].

Крупный специалист по промышленной статистике (социальное происхождение установить не удалось) Яков Кваша до 1938 года работал в Госплане, а после 17 лет лагерей с 1955 по 1976 год в том же Институте экономики, где стал одним из ведущих специалистов по капитальным инвестициям[865]. Сын дореволюционного бухгалтера крупного завода Соломон Хейнман в 1928–1939 годах работал в Госплане, где достиг должности начальника отдела, занимающегося проблемами уровня жизни населения[866]. Оттуда его уволили в 1938-м, и с 1939 года (после заступничества Вячеслава Молотова) он работал в ИЭ и даже публиковался в «Правде». В 1941 году его осудили на 8 лет за «вредительство» в научных работах, и после заключения (где он многократно мог погибнуть от голода и тяжелых физических работ) он находился в ссылке[867]. После реабилитации в 1954 году он вернулся в ИЭ и стал лидирующим специалистом по вопросам эффективности промышленного производства и НТР, создал крупную школу, доработал до 1990-х годов[868]. Особо его ценил академик Абел Аганбегян, с которым они близко сошлись уже позже, в 1960-е годы. Тогда Хейнман не только работал вместе с ним в редакции важного и прогрессивного новосибирского журнала «Эко», но и, по словам Аганбегяна, поставлял свои материалы во все «бригады» по написанию докладов первым лицам страны, которые были заинтересованы в его тематике[869].

Наличие значительного количества дискриминируемых людей в подобных институциях приводило к неизбежной реакции коллег, стремившихся им помогать и защищать от тех, кто считал дискриминационные меры правильными и стремился к чистке институций от евреев и других «врагов»[870].

Людмила Сытина (дочь плановика, студентка экономфака МГУ, впоследствии сотрудница ИМЭМО и заведующая сектором экономики Института Африки РАН) в интервью рассказывала:

Ребята, которые пришли с фронта кто без руки, кто без ноги, разогнали всю профессуру. Профессор [Израиль] Блюмин, лучший возможный лектор по истории экономических учений (сын владельца фотоателье, сотрудник Института экономики в 1930–1956 годах, профессор МГУ, сотрудник ИМЭМО в 1956–1959 годах. — Н. М.), читал лекции, не поднимая глаз, держа взглядом пачку сигарет, где у него тезисы, — как на казни. Нас водили в Институт экономики создавать толпу. Поносили там всяких «штейнов» и «блюмов»[871].

Ученым секретарем ИМЭМО был в 1956 году назначен сотрудник Института экономики Игорь Глаголев, который происходил из интеллигентной семьи в г. Белев, учился в послереволюционном Ленинграде и, как выяснилось в конце 1970-х годов, скрыто ненавидел советскую власть, поэтому был сухим и малоконтактным человеком. Он был основным ответственным за прием сотрудников (хотя все они проходили и через директора института, который со всеми ними лично беседовал и отбирал лучших) и активно помогал различным жертвам советского режима научно реабилитироваться, принимая их на работу. Среди них были жертвы разных кампаний, в том числе «ленинградского дела», но очевидно, что многие были жертвами государственного антисемитизма позднесталинского периода[872].

А основным специалистом по экономике Японии в том же ИМЭМО был Яков Певзнер — бывший резидент ГРУ (капитан ВМФ) в Шанхае в 1941–1942 годах. По отцу он был внуком хозяина табачного магазина (сделавшего свой бизнес с нуля), который отправил сына получать образование в Дармштадтский политехнический институт (Германия). По окончании института Певзнер работал учителем математики и физики в Гомеле (очевидно, не найдя себе другого применения в послереволюционной России), и его дом был центром притяжения членов еврейской религиозной общины, ожидавших скорого падения советской власти, которая им активно не нравилась. По матери Яков Певзнер считал себя праправнуком основателя любавического хасидизма рабби Шнеерсона и потомком Йехезкеля Ландау (Ландо), главного раввина Праги в XVIII веке. Его мать, «добавляя ко всему тому, что получала от отца, гроши от репетиторства», получила лучшее женское образование в дореволюционной России, окончив Высшие женские курсы в Санкт-Петербурге, и стала учительницей естествознания и географии. Поэтому Певзнер характеризовал свой социальный статус так: «родился (в 1914 году. — Н. М.) в трудовой еврейской семье», но при этом в мемуарах заявлял, что гордится своей родословной. «Горжусь, потому что раввины — это была духовная элита еврейского народа, а коммерсанты — его великий труд, его совесть и честность»[873]. Тем не менее ребенком Яков при поддержке «прогрессивной» матери вступил в первую в городе пионерскую организацию и затем сделал идеологическую карьеру. В 1941 году Певзнер, защитив кандидатскую по экономике Японии, отправился в Китай руководить крупной группой агентов, был вскоре арестован японской контрразведкой, подвергнут пыткам, несколько лет просидел в тюрьме и в итоге был обменен на военнопленных. В 1945 году он пришел в Институт экономики, откуда в 1956-м попал в ИМЭМО, где возглавил японоведческую тематику. Он руководил отделом экономики ведущих стран Западной Европы и Японии (с начала 1970-х — выделившимся отделом Японии) и регулярно избирался в партком[874]. По просьбе директора ИМЭМО Николая Иноземцева обосновал позицию института в некоторых общих догматических марксистских вопросах, в частности в 1971 году критически разобрал «закон преимущественного роста производства средств производства» (одно из базовых положений советского варианта марксистской теории) и доказал его несостоятельность. С этим обоснованием (которое подрывало позиции «машиностроительного лобби») Иноземцев воевал с «догматиками» в окружении Брежнева[875].

При этом Певзнер, как выяснилось из его тайного дневника, опубликованного в 1995 году, как минимум с конца 1960-х был крайне разочарован в «ленинизме» и крайне критически оценивал советскую действительность[876].

Постоянные столкновения и даже перманентная борьба между дискриминируемыми и их защитниками, с одной стороны, и дискриминирующими и группой их поддержки, с другой, были характерной особенностью научной жизни 1950-х годов, но отражались на отношениях и позже[877]. Однако помимо прямого противостояния групп проблема имела и иные последствия.

По словам Арона Каценелинбойгена, по отцу происходящего из древнего раввинского рода из Изяслава, а по матери — внука оптового торговца из того же городка[878], директор ЦЭМИ Николай Федоренко еще в 1940-е годы понял, что свою карьеру имеет смысл развивать за счет эксплуатации дискриминируемых евреев, поэтому он охотно набирал их в сотрудники и поощрял в случае успехов[879]. К тому моменту в Москве и других городах имелись сотни евреев-экономистов, которые из-за дискриминационной политики властей были отстранены от академической науки и преподавания (во всяком случае, в престижных вузах), но работали в многочисленных отраслевых НИИ