Мы жили в Москве - Лев Копелев

«Известные обстоятельства эпохи культа личности» оказались враждебны и Ахматовой, и Халатову. Есть ли еще хоть что-либо общее в их судьбе?

Жирмунский говорит о гражданственности поэзии Ахматовой, о ее воспитательном значении. В музее Революции тоже говорили о воспитании, о том, что Халатов — пример для молодых.

О молодых людях, для которых примером был бы революционер, большевик, я читаю в иностранных журналах и книгах о новых левых. Их герои — Ленин, Троцкий, Роза Люксембург, Фидель, Хо Ши Мин, Че Гевара, Мао…

Юноши и девушки вокруг меня в большинстве своем пытаются следовать иным образцам.

Поэт Арсений Тарковский сказал: «Музе Ахматовой свойствен дар гармонии, редкий даже в русской поэзии, в наибольшей степени присущий Баратынскому и Пушкину. Ее стихи завершены, это всегда окончательный вариант. Ее речь не переходит ни в крик, ни в песню, слово живет взаимосвечением целого… Мир Ахматовой учит душевной стойкости, честности мышления, умению сгармонировать себя и мир, учит умению быть тем человеком, которым стремишься стать».

«…Сгармонировать себя и мир» — не к этому ли стремились люди, внуки и дети которых собрались в музее Революции? Хотя эта фраза прозвучала бы для них как чужая.

«Язык Ахматовой больше связан с языком русской прозы. Ее произведений не коснулся великий соблазн разрушения формы, то, что характерно для Пикассо, Эйзенштейна, Чаплина».

Имени Маяковского он не произносит. Но как же не вспомнить о нем, говоря о поэзии XX века? Особенно в его доме.

Лев Озеров грозно спрашивал: «Долго ли еще будет тетрадкой эта всеми ожидаемая книга?» В 1965 году вышел однотомник — «Бег времени», но «Реквием» оставался тетрадкой.[38]

Владимир Корнилов читал стихи:

Век дороги не прокладывал,Не проглядывалась мгла.Блока не было. АхматоваНа земле тогда жила.

Халатов был убежден, что он прокладывает дороги в новый век. Его дороги заросли, оказались тупиками. А дорога Ахматовой — открыта.

Неужели эти миры разделены так безнадежно? Неужели различие их трагедий исключает всякую общность? Ведь в наших душах, в наших судьбах они как-то совместились…

Л. В 1964 году Анне Ахматовой была присуждена поэтическая премия Этна Таормина. И она полвека спустя после довоенных путешествий поехала на Запад.

Задолго до того, как стало известно об итальянской премии, она прочитала нам стихи:

Те, кого и не ждали в Италии,Шлют оттуда знакомым привет,Я осталась в своем зазеркальи,Где ни света, ни воздуха нет…

Провожало ее несколько московских друзей, я привез на вокзал вместе с цветами только что вышедшую книгу Р. «Потомки Гекльберри Финна» с надписью: «Дорогой Анне Андреевне в знаменательный день, когда она покидает Зазеркалье».

В вагоне она сидела напряженно-серьезная, с необычной высокой прической. Мне показалось: напудренная, как маркиза.

Поблагодарила за книгу и сказала как-то спокойно подчеркнуто:

— Ну, что ж, еду представлять коммунистическую Россию.

— Анна Андреевна, помилуйте, вы представляете великую державу Русскую Поэзию.

— Нет уж, мои дорогие, я-то знаю, зачем меня посылают.

Ленинград. Анна Андреевна рассказывает об Италии:

— Нет, никакого триумфа не было, — говорит весело, насмешливо. — Там совсем по-другому относятся к поэзии, чем у нас. Я раньше все осуждала «эстрадников» — Евтушенко, Вознесенского. Но оказывается, это не так уж плохо, когда тысячи людей приходят, чтобы слушать стихи. А в Италии одинокие поэты сидят по разным городам. Их не читают. И они сами почти не знают друг друга.

Свидание с Италией полвека спустя, когда она уж и надеяться перестала. Впервые такое праздничное, международное чествование. Хотя она и говорила «никакого триумфа», но в действительности это было торжество. Десятки поэтов из разных стран Европы собрались ради нее, подтверждая всемирное признание ее творчества.

И там, в свободном мире, она увидела одиноких поэтов. Она-то, казалось, сосредоточенная на своей, на нашей трагедии, могла и не заметить этого. Но она восприняла также их заботы.

Здание старинного монастыря, где происходило чествование, на высоком холме. Крутая лестница.

— Ступени высоченные, каждый шаг кажется последним. Ну, думаю, сейчас вызовут «неотложку» и потащат меня отсюда на носилках. Будут, что называется, похороны по четвертому разряду. Покойник сам правит катафалком. Нет, думаю, надо взойти. И взошла.

Показывает снимки: на трибуне с ней Вигорелли, Унгаретти, министр. За ними — античные бюсты.

— Это, кажется, Марк Аврелий… Смотрите, как презрительно косится: это еще кто такая? Поэтесса? Сапфо знаю; Ахматова — слышу впервые…

— Дали мне какой-то конверт. Положила на стол. А министр открыл мою сумочку и всунул его туда. Оказывается, чек на миллион лир…

— Устала смертельно, вернулась к себе в номер. Только бы добраться до постели. Прибежал Сурков. «Все наши собрались. Очень просим. Хоть на несколько минут». Потащилась в другой номер, кажется, к Твардовскому. Там и Симонов был и еще кто-то. А на столе — она, милая. П-ал-литра. И селедка. Ели по-студенчески, закуски чуть ли не на газете…

Рассказывает весело, с удовольствием.

Немецкий писатель Ганс Вернер Рихтер написал очерк для радио:

«…Знаете ли вы, кто такая Анна Ахматова? Нет, вы не знаете этого, а если скажете, что знаете, то… либо вы образованнее меня, либо хотите казаться образованнее… Мне позвонили из Рима как раз перед полуночью… Я должен немедленно прибыть в Таормину, это очень важно, сказал тихий женский голос… официальное приглашение… господи, да что мне делать в Таормине? И тогда прозвучали слова: «Анна Ахматова». Что ни говори, эти слова звучали неплохо. Пять «а» подряд, а я люблю «а»».

Рихтер шутливо описывает свой полет в Сицилию, ожидание и подготовку торжества.

«Анна Ахматова здесь, — услышал я. — Это было в пятницу, в двенадцать часов дня, и солнце сияло в зените. Здесь, уважаемые слушатели, я должен сделать цезуру, необходима пауза, чтобы достойно оценить это счастье. Потому что из-за этого голоса, из-за этого облика могла бы произойти первая мировая война, если бы для нее не нашлись другие причины.

Да, здесь восседала сама Россия посреди сицилийско-доминиканского монастыря, на белом лакированном садовом стуле, на фоне мощных колонн монастырской галереи… Великая княгиня поэзии давала аудиенцию в своем дворце. Перед ней стояли поэты из всех стран Европы — с Запада и с Востока — малые, мельчайшие и великие, молодые и старые, консерваторы, либералы, коммунисты, социалисты; они стояли, построившись в длинную очередь, которая тянулась вдоль галереи, и подходили, чтобы поцеловать руку Анны Ахматовой… Каждый подходил, кланялся, встречал милостивый кивок, и многие — я видел — отходили, ярко раскрасневшись. Каждый совершал эту церемонию в манере своей страны: итальянцы — обаятельно, испанцы — величественно, болгары — набожно, англичане — спокойно, и только русские знали тот стиль, который достоин Анны Ахматовой. Они стояли пред своей монархиней, они преклоняли колена и целовали землю. Нет, они этого не делали, но выглядело именно так, или так могло бы быть. Целуя руку Анны Ахматовой, они словно целовали землю России, традицию своей истории и величие своей литературы. Среди них только один был насмешником — я не хочу называть его имени, чтобы уберечь его от немилости Анны Ахматовой. После того как и я совершил обряд целования руки в стиле моей страны, он сказал: «А знаете ли, в тысяча девятьсот пятом году, в пору первой русской революции, она была очень красива?»…