Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - Владимир Соловьев

Какой есть!

Чего ради мне притворяться? Зачем быть не собой?

К тому же этот ребеночек оказался женского пола, что мне с моими шовинистическими взглядами по этому вопросу — не в жилу.

После этой истории, чуть было не угодив в «сеть охотничью», прервал связи с внешним миром и ушел в глубокое подполье, а женщин держался за версту. Так длилось с полгода, наверное. Воспоминания о фольклорной практике мучили меня, мама, угадывая мое состояние, глядела на меня с сочувствием и торжеством.

Ее позицию в отношении моей бобыльной жизни я бы определил как сдержанную. Мы давно живем отдельно, на порядочном расстоянии: она в Кунцеве, я — в писательском комплексе на Красноармейской, который, как ты помнишь, называют Розовое гетто, хотя кирпич со времени твоего отъезда потемнел и из розового стал серым. Мы регулярно навещаем друг друга и связаны накрепко, словно пуповину так и не перерезали.

А то, что мы разъехались — по ее, кстати, инициативе, — как ни странно, еще больше укрепило наши отношения. Время от времени она затевает сугубо формальные разговоры о моей женитьбе, но явно не горит желанием увидеть меня женатым. Как человек умный и умеющий собой владеть, она бы, конечно, ни слова не сказала против, но для нее это был бы удар, который я вряд ли решусь ей когда нанести. С моей стороны было бы предательство. Ведь для мамы я всё, учитывая фиктивный ее брак: что-то вроде реванша за неудачную во всех других отношениях жизнь. Сам теперь посуди — могу я ее бросить?

Ты скажешь, что в рассказанной выше истории я тоже вел себя не совсем порядочно, особенно если ребеночек от меня. Что делать! Приходится выбирать — по-моему, лучше предать пусть даже любимую женщину, чем родную мать. И потом предательством это все-таки не назовешь, хоть я и переживал, когда мы расстались. Только не торопись с выводами — это еще не худшая моя история.

А что касается мамы, то убежден: такой женщины мне уже никогда больше не встретить. Недосягаемый образец, эталон красоты, ума и воли, вот на ком я бы женился не задумываясь, несмотря на разницу в возрасте, — двадцать один год, всего ничего! Не будь она моей мамой, конечно.

За время добровольного отшельничества — точнее сказать, затворничества — я сочинил большую автобиографическую поэму «Исповедь мизогиниста», которую до сих пор так никто и не напечатал, а потом вдруг ни с того ни с сего ударился в разврат самой низкой пробы, на который мама смотрела снисходительно и даже поощрительно. Пройдя сквозь женский строй, могу смело сказать, что знания жизни такой опыт не добавляет. Это как калейдоскоп: одно мелькание, ничего запомнить не успеваешь — ни имен, ни лиц, ни повадок. Поутих я только после того, как подцепил триппер, который, впрочем, быстро вылечил, но впредь решил действовать осторожней. Литературным результатом моих похождений была еще одна, на этот раз короткая, поэма «Тоска по грязи», которую сразу же взяли в «Юность», она пришлась впору и имела успех — наступила эпоха гласности, на секс в литературе был повышенный спрос. А эпиграфом к поэме я взял те же самые слова, которые предпослал письму к тебе: «женщина горше смерти…»

Не знаю, дошел ли до тебя тот номер. Не мне судить о художественных достоинствах собственной поэмы, но я там по свежим следам описал с дюжину подвигов, которые совершил, пока не подцепил стыдную болезнь. Знаю, ты сноб и не любитель такого рода сюжетных стихов, тебе подавай Бродского и Кибирова, а потому цитировать себя не стану. Вот парочка примеров прозой, где они и находились, покуда я их не извлек для своей поэмы.

У одной, представляешь, был комплекс моей неполноценности, которого у меня самого не было. Не то чтобы я ее не удовлетворял, но ей все время казалось, что другой удовлетворял бы ее больше. Вот некоторые наши разговоры во время постельных экзерсисов:

— Почему ты кончил, не предупредив меня?

— Это ты сама должна была почувствовать.

— Мог быть немного потолще…

— Могла быть немного поуже…

— Ты меня не удовлетворяешь!

Не выдержал и слегка психанул:

— А почему, собственно, я должен тебя удовлетворять? Задания такого от природы не получал. Мне главное — самому удовлетвориться, а остальное — до фени.

На том и расстались.

В любовных битвах, как известно, побеждает тот, кто первым бежит с поля боя.

Она пыталась восстановить отношения, оправдываясь, что никакая не нимфоманка, а говорила просто так, сдуру, по стервозности характера. У нее, оказывается, такая педагогическая манера, чтобы подзавести партнера на дальнейшие подвиги. Меня это, наоборот, отвращает, и не представляю мужика, с которым бы такая метода сработала. Кому охота быть подопытным кроликом?

В другом случае оба жили под постоянной угрозой беременности, хотя береглись изо всех сил. Из предосторожности совокуплялись, как только начиналась менструация, о чем мне тут же призывно сообщалось по телефону: «Красная армия пришла», либо сразу же после, а точнее — когда она еще не кончилась. Все это, признаться, действовало на меня как-то не очень вдохновительно, хоть она и уверяла, будто это самая чистая кровь, и ссылалась на древних греков: те будто бы заставляли своих девушек бегать во время менструации голышом по полям, чтобы оплодотворить землю. В ответ я говорил, что кровь по всему телу одна и та же, а также ссылался на древних иудеев, которые этим делом занимались где-то посредине между месячными.

— Потому что так вернее забеременеть, — возразила она. — У нас другая задача.

— Какая? — не удержался я.

— Вам легко! — взвилась она. — Как же, знаем: «Нам не рожать: всунул, вынул и бежать». Разве не подлость так говорить? Ты хоть раз делал аборт?

Вопрос был, как сам понимаешь, чисто риторический. Почему я должен нести ответственность за распределение обязанностей между полами? Все вопросы — к Господу!

— У вас аборты, а у нас инфаркты, — парировал я. — На десять лет дольше нас живете, а все равно жалуетесь!

Из-за двух-трех дней задержки с месячными устраивала несусветные скандалы и стала совсем невыносима, когда действительно забеременела. Я тогда немного струхнул и угрожал уйти, если не сделает аборт, а когда сделала — взял да ушел. Сам представь, какая бы у нас семейная жизнь вышла, женись я тогда.

А теперь, наконец, история с моей Немезидой, когда мне было уже никак не отвертеться, и я попрощался со своим одиночеством, и даже маме намекнул, перед тем как сделать Тане формальное предложение.

Отдам должное маме — она встретила эту весть мужественно.

Нет, речь шла не о моей чрезвычайной влюбленности и не о ее беременности — ни к кому, кроме мамы, особой любви я не испытывал, а беременность, как известно, дело поправимое (см. предыдущий случай).