Сеченов - Миньона Яновская

«По завершении всех событий» — 8 февраля в Благовещенской церкви «а 8-й линии Васильевского острова состоялось скромное венчание. Все было чин по чину: Сеченов стоял перед аналоем в черном фраке с белым цветком в петлице, Мария Александровна — в шуршащем шелковом платье; свидетели были со стороны жениха: Б. Ф. Вериго и Н. А. Крылов, со стороны невесты: ученик Ивана Михайловича доцент В. П. Михайлов и подполковник Владимир Александрович Обручев. Священник читал что положено, задавал вопросы, которые положено задавать, новобрачные отвечали на них тихим, но твердым «да»; были и обручальные кольца и нарядные свечи в руках.

Все было чин по чину. Только свадьбы не было.

Пустая формальность, дань закону и обществу. И горечь сознания — чем могла бы стать для них эта свадьба, случись она четверть века назад.

Свадьба держалась в тайне, знали о ней только очень немногие в Петербурге.

Вера Александровна Пыпина с удивлением вспоминает: «…он (Сеченов) вдруг отвел маму в сторонку и сказал: «Вам, Юлия Петровна, я хотел сказать: мы с Марией Александровной женились!» Почему они женились на закате дней и почему Ивану Михайловичу это было дорого, — а это было дорого ему несомненно, иначе зачем бы он об этом сказал маме, — осталось для меня неразгаданным…»

Никто не понимал, почему вдруг профессор Сеченов 1 декабря 1888 года подал в физико-математический факультет университета прошение об отставке, все считали эту отставку «достаточно неожиданной». И ни для кого не было тайной, что не старость тому виной и что слова — «силы мои уже не могут настолько восстановиться, чтобы исполнять как следует обязанности», всего лишь приличный предлог; потому что опять-таки ни для кого не оставалось тайной, что Сеченов намерен преподавать в Москве, куда переезжает в ближайшее время.

В самом деле, выглядело это довольно неожиданно: работа в лаборатории протекала успешно, студенты боготворили Сеченова, профессура относилась к нему вполне лояльно — и вдруг променять профессорство в Петербурге на приват-доцентское место в Москве без определенных перспектив на самостоятельную лабораторию!

Никто не мог понять этого, многие пожимали плечами; другие говорили: ну, этот — известный чудак и материалист; третьи искренне сожалели об уходе блестящего профессора — красы и гордости Петербургского университета.

А причина была проста: Иван Михайлович начинал жизнь заново, в шестьдесят лет он впервые вкусил официальный брак, семью, которую не надо прятать ни от чьих глаз, жену, которая с некоторых пор стала улыбаться, как никогда раньше не улыбалась.

Что касается профессуры — жаль, конечно, университета, но и тут он мог привести довольно вескую причину своего ухода: работать дальше над законом отношения газов к соляным растворам не представлялось тут возможным, а он еще надеялся довести этот закон до конца. Он был от природы великим оптимистом: в Москве, на новом месте, в кругу новых людей, он найдет и себя, и место для своей работы, и учеников, таких же преданных и талантливых, каким баловал его Петербургский университет. Зато у него будет свой семейный дом, зато его жена — с каким наслаждением он впервые в письме от 15 февраля назвал ее женой! — его жена обретет, наконец, покой. И то, что он ради нее меняет хорошо насиженное место в хорошей лаборатории хорошего университета на совершенно неизвестные условия в Москве, — как это ничтожно по сравнению с тем, что он мог, хотел, должен был для нее сделать.

Деньги? Э, проживут на профессорскую пенсию да на статьи и лекции, которые он будет писать и читать, если дело с университетом не выгорит или затянется. Да и когда, собственно, были у него деньги? Си что-то не помнит, чтобы их когда-нибудь было вдоволь.

А пока он уезжает в Клипенино, где проводит свой «медовый» год и откуда начинает хлопоты о переезде в Москву.

В сущности, это не так уж плохо — вернуться в свою альма матер на старости лет. Как добрый пес возвращается к дому хозяина умирать. Впрочем, он вовсе не собирается умирать, у него еще множество научных замыслов, он еще мечтает создать в Москве свою школу, он еще кое-что напишет в завершение своей «медицинской психологии», и вообще у него обширные планы, будто впереди еще уйма времени. И будто ие болит по-стариковски поясница, не западают пожелтевшие щеки, не краснеют от усталости веки глаз…

И, полный счастливых надежд, он впервые за двадцать пять лет наслаждается неомраченным семейным счастьем.

6

…А во всем остальном год был страдный.

Мечтал Иван Михайлович открыть в деревне собственную лабораторию — оказалось, средств не хватает не только на лабораторию — на жизнь: пришлось делать заем у Голубева. Мечтал устроиться в Московском университете, написал старинной своей приятельнице Наденьке Шнейдер, вдове профессора Бредихина — оказалось, москвичи вовсе не мечтают пускать его в свою профессорскую среду. Написал новое смиренное письмо: мол, никому поперек дороги не стану, ни на что значительное не претендую, мне бы только хоть маленькое помещеньице и приват-доцентский курс лекций, даже если «гонорара будет шиш…»

Наконец приятельница написала, что теперь никто уже не протестует, милостиво согласились, чтобы приезжал.

Съездил в Москву подать прошение — не застал ни ректора, ни декана; пошел к попечителю учебного округа и узнал: вовсе незачем было ему выходить в отставку, а просто надо было добиваться перевода из Петербурга в Москву. А он и не ведал!

Положим, перевода этого ему бы ни за что не добиться, и хорошо, что подал в отставку. Но откуда было ему знать, что думают о нем в полицейских и министерских кругах?

А думали вот что. В особом отделе департамента полиции хранились секретные сведения: слишком популярны и слишком крамольны были лекции Сеченова в Медико-хирургической академии, а потому создали ему такую обстановку, чтобы удалился из академии; слишком смело выражал он свои мнения в Новороссийском университете, когда там возникли «несогласия» между профессорами, осмелился идти» против «лучших» тамошних профессоров и отстаивать вопреки их желанию избрание Вериго; в Петербурге позволил себе вступиться за арестованного студента, подозреваемого в антиправительственной пропаганде; вообще известен как человек без религии, с сомнительной нравственностью, политически неблагонадежный. Ну и зачем переводить такого в Москву? Чтобы и тут «разлагал» молодежь?

Конечно, «перевода ему бы не дождаться, так что очень умно сделал он, что вышел в отставку и решил не добиваться штатной должности, а довольствоваться приват-доцентством. Хотя жалованья это и не сулило, хотя накоплений не было никаких, а долгов — уйма, зато можно было надеяться на спокойную научную работу и тихую жизнь с женой. А чего еще ему было нужно?