Ночевала тучка золотая. Солдат и мальчик - Анатолий Игнатьевич Приставкин

– Вчера, – сказал я. – А сегодня я и тебя не разберу… Почему-то в глазах плывет.

Я хотел еще спросить: «Как же ты его потерял?» – но не решился. Мотя и так был расстроен.

На уроке Ужа, когда тот затеял читать своего Сабанеева под названием «Рыбы России. Жизнь и ловля (уженье) наших пресноводных рыб», Мотя поднял руку:

– А вопрос можно… Иван Иваныч?

Уж оторвался от книги.

– О чем вопрос, Кукушкин? – Он нас не помнит, но на всякий случай, чтобы не ошибиться, называет Кукушкиными. И в общем, не ошибается.

– О военном деле.

Это так у нас урок называется: «военное дело».

– Если по существу…

– По существу, Иван Иваныч. Вот в позапрошлом году мы ходили на стрельбище… учились стрелять!

– Ну? – нетерпеливо сказал Уж.

– А там вместо мишеней портреты врагов народа.

– Чьи? Чьи портреты? – переспросил Уж, напрягаясь.

Если бы он не стал спрашивать: «Чьи портреты?» – может, Мотя и проглотил бы их имена, и все прошло бы спокойно. Но Уж, как у нас говорят, сам подставился. И Мотя тут же назвал предателей: Тухачевского, Блюхера, Ежова… Кого-то еще.

– А я стрелял в Ежова! – крикнул громко Бесик.

– А я в Блюхера!

– А я в Берию!

– Врешь! Берия пока не изменник!

– А кто же изменник? Лысый, в очках!

– Может, Тимошенко?

– А Тимошенко разве изменник?

– Ну, их там правда много было… В нашем классе каждому дали по изменнику.

– Их не было! – спохватившись, быстро сказал директор.

– Предателей не было?

– Не было!

– Но мы же стреляли, Иван Иваныч… Значит, были…

– Были… – в панике произнес он. – Но нам ничего не известно!

– Вот я и хотел узнать, – настаивал Мотя, – что же известно? Где они сейчас?

– Нигде, – ответил Уж и мельком посмотрел на дверь.

– А их семьи где? У них же остались семьи?

– Не было семей… Ничего у них не было!

– И детей не было?

– И детей не было! Никого не было! – Ужа прямо-таки корчило от Мотиных вопросов. Он отвечал, а сам не сводил глаз с дверей, будто оттуда ждал помощи, а она не приходила. А я вдруг подумал, что Мотя раньше таких вопросов не задавал. Он до нашего возвращения из Москвы был другой. Еще до вчерашнего дня рождения. Это его какая-то муха цеце укусила.

– Значит, детей у них не было? – Мотя бил в одну точку, как из винтовки на стрельбище. – Они все бездетные были? Или больные?

– Не помню! Не знаю! Ничего, ничего не было! – взволнованно бормотал Уж, сжимаясь, как от удара. – Это все ужасно! Ужасно! Не надо об этом!

На лице Ужа и точно застыл непробиваемый ужас. Даже стало его жалко. Мотя это понял и сел.

– Они как сговорились, – произнес он, повернувшись ко мне, но тихо, шепотом. – Кукушкина твоя говорит: «Не ищите, их нет…» И Чушка долдонит, что никого не было. И этот, сам же слышал: «Их, – говорит, – вообще не было!» А если их не было и никого до нас не было, то нас не было и подавно! – И с каким-то несвойственным ему остервенением Мотя добавил: – Тебя тоже, Егоров, не было! Хотя ты и рождение празднуешь! – Мотя сказал и опомнился, оглядывая класс. – Но где же наш Корешок? Может, и его тоже никогда не было?

– Вчера… был, – буркнул позади нас Шахтер, слышавший, наверное, все, что шептал Мотя. – А ночью его не было.

– Может, там остался?

– Но он же не пил?

– Не знаю… все канючил… на горло жаловался… Мне показалось, что он раньше нас попал домой.

– Или в лазарет?

– Или в карцер?

– Или в милицию?

После урока мы с Мотей заглядывали на станцию, рискуя опоздать на обед.

Со стороны ресторана мы не пошли. Не решились пойти. Это вчерась мы были тут как хозяева и ходили где хотели! Хоть на голове. А сегодня мы для них опять шантрапа, могут запросто погнать взашей! Как часто гнали!

Мы зашли со стороны подвала, спустились по знакомой мне лестнице и увидели повариху. Как и в прошлый раз, она стояла к нам спиной и что-то жевала.

Мне вдруг тоже захотелось есть. Надо бы вчера, как некоторые запасливые «спецы», винегрета в карман напихать, тогда бы сегодня не пришлось самому себе завидовать. А то показали нам жратву ведрами, а мы, придурки, сразу и разомлели, ах, как много! Ах, коммунизм! Теперь-то мы на всю жизнь нажремся!

А на всю жизнь не нажрешься, с детства известно.

Это все промелькнуло в уме, пока я смотрел на жующую повариху. На этот раз она сама услышала шаги, повернулась.

Сразу сказала:

– Именинник явился! А мы-то вчера искали, искали… А за тобой, между прочим, должок… Мой дружок!

И при этом почему-то сурово посмотрела на Мотю, считая, наверное, что он пришел меня защищать. Я тоже растерянно оглянулся на Мотю, такой поворот дела застал меня врасплох. Почему-то я считал, что, отдав свою книжку, я с ними рассчитался.

– Но я же вам отдал…

Она меня оборвала:

– Что ты отдал?

– Я вам книжку отдал!

– Ах, книжку! Вон твоя книжка! Можешь забрать себе на память! – И она указала на стол, где и правда среди грязной посуды, никому не нужная, валялась моя сберегательная книжка. Ее даже не обернули в бумагу!

Мотя посмотрел на меня и быстро забрал книжку. И спрятал.

– Но там деньги, – опять сказал я. Но кажется, я уже и сам понимал, в чем дело. – Мне отец их оставил.

Повариха злобно крикнула:

– Вот вам деньги! – показав фигу. – Это мы-то, дураки, решили, что там деньги! Кормили и поили всю кодлу!

Мотя спросил:

– А разве этих денег нет?

– Есть! Не про нашу честь. Вы зачем зашли-то? – сурово произнесла повариха и помахала рукой. И тут, как из-под земли, рядом с ней возник Филиппок в белом халате.

Он не поздоровался, даже не кивнул, а не мигая смотрел на нас, как смотрят на стену.

– Мы, в общем, зашли… Мы ищем Корешка… – пробормотал Мотя, теряясь от странного, неподвижного взгляда Филиппка. – Вы его не видели?

– Кого? – поинтересовалась повариха. – Какие еще корешки?

– Его Сенька зовут… – напомнил я. – Золотушный такой… Может, случайно остался… заснул или…

Повариха сразу сказала:

– Золотушный у нас… Случайно! – и взглянула многозначительно на Филиппка.

– Ну вот, а мы обыскались, – оживился Мотя. – Мы за ним пришли.

– Приходите за ним с деньгами, – ответила повариха.

– За ним… Что? – Нам показалось, что мы оба – Мотя и я – ослышались.

Но повариха вела разговор круто, хотя голоса не повышала:

– Так разве я непонятно говорю?.. Как должок принесете, так своего дружка… золотушного… получите!

Я увидел, что Мотя бледнеет, но и сам я выглядел, наверное, не лучше. С нами разговаривали как с какими-нибудь проходимцами.

– Сколько мы должны? – спросил я чужим голосом.

– Да все, что у тебя там в книжке.

– Сто? Тыщ? – воскликнул Мотя потрясенно.

Повариха опять посмотрела на Филиппка.

– Думаешь, это много? А вас сколько было? Да жрете вы каждый за троих… А еще с собой тащите! Потом музыка… Вы просили музыку?

Я кивнул, потупясь. Мне казалось, что меня ударяют чем-то тупым по голове… Ужасно больно, а она все бьет и бьет:

– …А посуды сколько расколотили! А приборов, ложек-вилок сколько унесли! Цветы в кадке поломали… Ты вот что – посчитай, тогда поймешь, что мы еще в убытке окажемся!

– Но вы тогда не говорили…

Повариха сильно удивилась, толкнула локтем Филиппка:

– Как это не говорили? А о чем мы говорили-то? Вот тут, на этом самом месте, и сказали… На всю сумму, так сказали… А ты, голубчик мой, согласился! Он же согласился, Филипп Христианович?

Филиппок даже не кивнул, а продолжал нас сверлить своим застывшим взглядом.

Но когда повариха вторично его толкнула в бок, он вдруг опомнился и без выражения сказал:

– Гони деньги… Мерзавец! Ну?

Я даже не мог ему сразу ответить грубостью, настолько был ошеломлен. Да и не обо мне, а о Корешке речь-то. Мотя об этом не забывал. Он вообще, если мог, старался кончить дело добром. Он всегда верил в добро.

– Так что… Он у вас под запором?

– Да, – ответила повариха уверенно. – Он у нас под запором.

– И долго?

– Хоть всю жизнь.

– Но вы его… кормите?

Повариха мудро усмехнулась. И Филиппок усмехнулся. Наверное, тут, на кухне, где все они непрерывно едят, наш вопрос показался им диковинным.

– С чего это мы забесплатно станем его кормить! Нам хватит, что вас