Тайны Парижа. Том 2 - Понсон дю Террайль

— Но для чего? С какой целью?

— Чтобы заставить неутешных родителей заплатить за них большой выкуп… но погодите, едемте скорее… быть может, еще не поздно…

Октав де Р., растерянный, пораженный, позволил мнимому доктору увлечь себя.

Маркиз Эммануэль не освободился силою из рук Дамы в черной перчатке и не вышиб двери, чтобы догнать их, только потому, что мстительница, наклонившись к его уху, шепнула:

— Берегись! Если ты сделаешь хоть одно движение, то дети твои погибнут.

Маркиз не шевельнулся и даже ни один мускул не дрогнул на его лице.

Он как бы обратился в соляную статую, называвшуюся женою Лота, которая стояла на дороге в Содом и смотрела своими потухшими глазами на проклятые города, уничтоженные небесным огнем.

Неподвижный и страшно упавший духом, он слышал, как мнимый доктор и Октав де Р. вышли, прошли двор и уехали в его собственной карете.

Тогда раздался звонкий, насмешливый хохот, и Дама в черной перчатке сказала ему:

— Ну, маркиз, теперь ты видишь, что те, кто служит мне, играют свою роль на диво. Твой мнимый врач, которому прекрасно известно, где находятся твои дочери, и особа, похитившая их, будет возить твоего друга де Р. повсюду, только не привезет туда, где они теперь.

Эти слова разорвали темную пелену, которая, по-видимому, парализовала умственные и физические силы маркиза. Эммануэль, слабый, умирающий, полупомешанный от горя, выпрямился с горящими глазами, с пеною у рта, страшный; и окинул своего врага молниеносным взглядом.

— А! Так вы знаете, где они? — вскричал он: — И вы осмелились признаться мне в этом?

Но молодая женщина спокойно вынесла его взгляд и сказала:

— Берегитесь, маркиз, вы оказываете мне неуважение и забываете, что у меня есть заложницы…

Эти слова разом успокоили ярость Эммануэля и произвели на него неожиданную реакцию.

Он упал на колени перед Дамой в черной перчатке и с мольбой протянул к ней руки. В эту минуту он окончательно забыл о себе и думал только о жене и дочерях: о матери, лишенной детей, и о детях, вырванных из-под родительского крова!

И голосом, разбитым от страданий, который тронул бы даже самое черствое сердце, он прошептал:

— Ах, сударыня, скажите только слово, прикажите мне убить себя, и я тотчас же исполню ваше приказание, во верните детей их несчастной матери…

— Это зависит от вас, маркиз…

— О, говорите! — вскричал он.

— Ну, так слушайте, — сказала она. — Если вы не будете слепо повиноваться мне, вы никогда не увидите своих детей, но вы очутитесь лицом к лицу с вашей женой, которая возненавидит вас и будет презирать, потому что она узнает, что ее муж — убийца, и мстители за тех, кого он убил, лишили ли ее, невинную, ее детей…

И Дама в черной перчатке докончила со злой улыбкой:

— Неужели вы не видите теперь, маркиз, какую позорную, печальную, полную терзаний жизнь вам придется вести подле вашей жены у осиротевшего очага? Ваших детей не будет там, маркиз, и вы их никогда не увидите…

— О, Господи! — прошептал Эммануэль. — Возьмите мою жизнь, но верните мне моих детей…

— Тебе нет, я не верну их, — сказала Дама в черной перчатке. — Но твоей жене — да. И если ты захочешь, то твоя жена и дети будут оплакивать тебя, как самого лучшего мужа и отца, они будут носить по тебе траур и чтить твою память.

— Ах, я догадываюсь, — проговорил несчастный, измученный отец, — вы хотите, чтобы я убил себя…

— Быть может.

— Но скажите, по крайней мере, увижу ли я их в последний раз?. — вскричал он вне себя.

— Нет, — сухо сказала Дама в черной перчатке и прибавила: — выбирай: или вернуться к жене, которая завтра же узнает, что ты был одним из убийц де Верна, и жить с нею без детей, которых она никогда в этом случае не увидит на этом свете…

— Нет, нет, никогда! — воскликнул де Флар, окончательно теряя голову.

— В таком случае повинуйся…

— Что же я должен сделать, Боже мой?

Дама в черной перчатке подошла к камину и дернула сонетку. Дверь тотчас же отворилась, и барон де Мор-Дье вошел со свечою в руке, потому что уже настала ночь и Дама в черной перчатке и маркиз находились в темноте.

— Написали вы ваше завещание, маркиз? — спросила она.

— Да.

— Это хорошо. Иначе вы могли бы написать его здесь, пометив задним числом, и его нашли бы в ваших бумагах. Однако сядьте сюда и пишите…

Она указала ему на стол, где находились перья и чернила. Эммануэль взял перо и ждал. Дама в черной перчатке начала диктовать:

«Сегодня в десять часов вечера, когда я ложился в постель, я увидал тень барона де Мор-Дье, который преследовал меня и обвинил в том, что я оскорбил его, покойника, откинув с лица его погребальный покров. Барон сделал мне знак следовать за ним, и я повинуюсь. Куда он ведет меня, я не знаю; но мертвые имеют такую непреодолимую власть увлекать за собою, которой живые напрасно пытались бы противиться.

Маркиз Ш. де Флар-Монгори».

А так как Эммануэль колебался подписать свое имя, настолько подобное завещание казалось ему странным, то она сказала:

— Пишите же, маркиз. Вы должны понять, что сумасшедший, собирающийся убить себя, не может написать такое завещание, как человек нормальный.

— Но… разве я собираюсь убить себя?

— Пишите.

Эммануэль написал и подписался. Когда он кончил, Дама в черной перчатке сказала де Мор-Дье:

— Прикажите подать себе верховую лошадь и скачите, вы знаете куда. Теперь можно вернуть детей их матери.

Барон поклонился и вышел. Мстительница продолжала:

— Ваш доктор оставил вас совершенно спокойным. Ничего не подозревая, он уехал, не приказав вашим сторожам строго следить за вами. Вы воспользовались этим и ушли. Решетка была полуоткрыта; вы проскользнули на улицу, а так как около вашего дома протекает Сена, то вы бросились в воду, оставив на берегу свою шляпу.

Маркиз, и без того уже сильно потрясенный, не мог удержаться, чтобы не вздрогнуть.

— Значит, я умру? — спросил он во второй раз.

Дама в черной перчатке снова позвонила. На звонок явились два человека, те самые, которых маркиз видел на тротуаре улицы Принца и которых майор Арлев представил ему в качестве больничных служителей; они несли объемистый предмет странной формы, тщательно закутанный в покрывало. По знаку Дамы в черной перчатке они положили этот предмет на пол. Тогда она спросила их:

— Все ли готово?

— Да, сударыня.

— А почтовая карета…

— Она ждет в ста метрах отсюда, на набережной.

— Отлично.

Она сделала знак, и вошедшие раскрыли принесенный ими странный предмет. Маркиз сделал шаг назад, охваченный ужасом и отвращением. Перед ним был труп!

XXXVI

Труп, который лежал перед маркизом Эммануэлем де Флар-Монгори, был страшен. Но не потому, что он уже разложился, как это можно было бы предположить, а потому, что лицо его было отвратительно и неузнаваемо. По-видимому, оно было изуродовано каким-нибудь химическим процессом, потому что, в то время как тело не подверглось тлению и даже отчасти сохранило гибкость, свидетельствующую о недавней смерти, губы трупа вздулись, нос представлял собою зияющую рану, образовавшуюся, вероятно, при сильном падении, доходившую до самого черепа. Открытые глаза были ужасны. Узнать по лицу, кто был покойник, было бы невозможно, даже долгое время всматриваясь в него.