Том 16. Книга 2. Мелочи жизни - Михаил Салтыков-Щедрин

К 80-м годам стало совершенно ясно, что восторжествовали именно отрицательные элементы. «Возрождению, движению и надеждам», общим для освободительного движения в годы подготовки и отмены крепостного права, остались верны в 80-е годы лишь демократы, несомненным главой которых был Салтыков. Такие институты, как новый суд, как земское самоуправление, такие факторы, как печать и общественное мнение, теряли или уже потеряли, если имели, то значение, которое могли бы иметь, при иных политических обстоятельствах, в осуществлении «возрождения, движения и надежд». В этом свете и рисуются Салтыковым сатирические персонажи, олицетворяющие названные институты и факторы.

Особое место в художественно-публицистической концепции «Мелочей жизни» занимают разделы, посвященные современному молодому поколению, «мальчишкам», «детям» («Молодые люди», «Девушки»). Герои глав, составляющих эти разделы, очень различны, как различны и их жизненные судьбы, и тональность, в которой ведется повествование. Так, в разделе «Молодые люди» авторская ирония, сопровождающая рассказ о Сереже Ростокине — «одном из самых ревностных реформаторов последнего времени» — или повествование о «государственном послушнике» Евгении Люберцеве, авторе записки «о необходимости восстановить заставы и шлагбаумы», резко сменяется скорбно-трагическим тоном рассказов «Черезовы, муж и жена» и «Чудинов». Столь же отлична интонация рассказа об «ангелочке» от интонации трех следующих, особенно «Сельской учительницы».

Для Салтыкова, ревностного защитника «мальчишек» («Наша общественная жизнь»), «дети», молодое поколение всегда было носителем прогресса, перспектив, движения. А тут, во всех случаях, обнаруживается полная бесперспективность, «мелочность» существования «молодых людей» обоего пола. О Черезове, например, говорится: «…никогда дверь будущего не была перед ним настежь раскрыта». Это можно было бы сказать о любом из героев двух названных разделов. Лишь перед Чудиновым в его последние дни раскрывается «дверь будущего», в сущности же это — дверь «в темное царство смерти». Тот идеал, который представился его умирающему сознанию, — не идеал для Салтыкова, разрушающего его точными и безжалостными вопросами.

В воображении Чудинова «рисовалась деревня», куда нужно «придти». Но «как будет принят его приход»? «Согласны ли будут скованные преданием люди сбросить с себя иго этого предания? Не пустило ли последнее настолько глубокие корни, что для извлечения их, кроме горячего слова, окажутся нужными и другие приемы? в чем состоят эти приемы? Быть может, в отождествлении личной духовной природы пришельца с подавленностью, охватившею духовный мир аборигенов?»

Таким образом, как здесь, так и в других рассказах о «молодых людях», Салтыков трезво вскрывает действительное содержание идеальных представлений демократически настроенной молодежи 60-70-х годов — о «личном труде», служении романтическому «несчастному», просветительной работе в деревне и т. п., — представлений, оказывающихся иллюзиями при столкновении с миром народной жизни, действительной жизни масс.

Значительность и сила социально-исторического анализа, развернутого Салтыковым в многообразных публицистических и художественных формах «Мелочей жизни», увеличивается оттого, что главным его предметом — как субъект и объект истории, как деятель и жертва исторической эволюции — является человек массы, «средний человек», «простец» — в его повседневном быту, будничной жестокой жизни. Именно он столь безысходно опутан «мелочами», что даже и не помышляет о возможности иного, не «мелочного» существования. Занятый исключительно «самосохранением», он живет сегодняшним днем, в страхе ожидая дня завтрашнего, когда, быть может, его ждет «искалечение». Инстинкт самосохранения, заставляющий его «пестрить», менять окраску, ренегатствовать, — делает его жизнь трагически безысходной, в иных случаях, при пробуждении сознания, тягостной нравственно. Именно на его судьбе с особой яркостью сказывается «безвыходность некоторых отношений» (из письма к Некрасову от 12 мая 1868 г. — См. прим. к с. 26).

Имярек, сказано в заключительной главе «Мелочей жизни», «не признавал ни виновности, ни невиновности, а видел только известным образом сложившееся положение вещей». Подчиненность «простеца», человека массы «безвыходным отношениям», «сложившемуся положению вещей», в сущности, исключает его сатирическое изображение, зиждущееся именно на принципе «вменяемости» (см. т. 9, с. 536).

«Время громадной душевной боли» — назвал Салтыков свое время. «Громадная душевная боль» охватывает автора при виде «душевной боли», фатально переживаемой его героями. «Тема о заступничестве за калечимых людей очень благодарна, но нужно ее развить и всесторонне объяснить. Ведь недаром же она не разрабатывается…» — писал Салтыков В. М Соболевскому 13 января 1885 года. Цикл «Мелочи жизни» — поразительный по смелости и глубине акт «заступничества за калечимых людей», уродливо деформированных давлением повседневных жизненных мелочей. «Какие потрясающие драмы, — сказано в рассказе «Счастливец», — могут выплыть на поверхность из омута «мелочей», которые настолько переполняют жизненную обыденность, что ни сердце, ни ум, в минуту совершения, не трогаются ими!»

Выше говорилось об особом способе типизации в «Мелочах жизни» явлений социально-политической жизни — условно его можно назвать «обобщающим», «классифицирующим». Иной способ типизации — «индивидуализирующий» — позволяет Салтыкову в этюдах о «молодых людях» и «девушках», наконец, в двух, особо, помимо разделов, помещенных рассказах — «Портной Гришка» и «Счастливец» — раскрыть драматизм частных, индивидуальных судеб.

Последовательно нарастает и усиливается драматический конфликт в рассказе «Портной Гришка»: бьется в тенетах мелочей бывший дворовый человек, ныне искусный мастеровой, самой «силой вещей» обреченный на постоянное битье. Страдания Гришки ужасны, мучительны, хотя вполне бессознательны: это естественный протест его не заглохшей, не способной к окончательному «юродству» человеческой природы.

Трагизм самодовольного и «счастливого» существования Валерия Крутицына обнаруживается во внезапной катастрофе — самоубийстве сына. Когда нет перспектив, когда будущее неясно, дети вершат суд над отцами, посылая себе «вольную смерть».

Трагическое, таким образом, открывается в обыденном, повседневном, в иных случаях — вполне благополучном — «мелочном» бытии.

Таков был итог творчества Салтыкова, таково было его гениальное художественное открытие в конце жизни. С подобного же открытия, сделанного, в сущности, одновременно с Салтыковым, во второй половине 80-х годов, начинал свой творческий путь как великий художник Чехов.

Эту особенность художественного «мира» «Мелочей жизни» отметили, хотя и не могли объяснить, современники Салтыкова. «В «Мелочах жизни» сатирик является как бы уставшим смеяться и негодовать. Он может только грустить…»[111]. «Восьмидесятые годы были временем полного общественного затишья; жизнь начала однообразно и монотонно течь день за днем, бедная выдающимися событиями. Ничто уже в такой степени не волновало, не увлекало, не выводило из себя, как прежде. Понятно, что и характер и тон сатир Салтыкова значительно изменились: на место саркастического, желчного смеха прежних произведений является теперь величаво эпическое, степенное созерцание, исполненное то глубокой скорби, то восторженного пафоса»[112]. Суждения современной критики, пораженной новизной салтыковской «манеры», в сущности, учитывали, да и то достаточно поверхностно, лишь «индивидуализирующие» этюды «Мелочей жизни». Критики не улавливали самого существа новой «манеры» Салтыкова, — сочетающей в себе остроту критического освещения общественной действительности с талантом художника-психолога, крайне чувствительного к драматической стороне жизни современного человека.

Замысел цикла возник у Салтыкова, вероятно, летом 1886 года. Первоначально он предназначался для «Русских ведомостей», где и появились (17 и 31 августа) первые две главы, впоследствии в отдельном издании вошедшие в раздел «Введение». После отказа Соболевского напечатать третью главу будущего «Введения», Салтыков договаривается со Стасюлевичем о публикации «Мелочей жизни» в «Вестнике Европы». В письме к Соболевскому от 20 сентября он просит не воспринимать передачу цикла в «Вестник Европы» как разрыв с «Русскими ведомостями» и обещает в ближайшее время прислать вновь задуманную «новую работу», которая «будет составлять часть «Мелочей», только с отдельным заглавием». Салтыков сдержал свое обещание и в конце октября — начале ноября в «Русских ведомостях», без указания на связь с «Мелочами жизни», появились «Молодые люди». Вслед за ними в «Вестнике Европы» (1886, № 11) под заглавием «Мелочи жизни» печатаются все пять глав будущего «Введения». В каждом следующем номере журнала регулярно печатается по одной главе «Мелочей жизни». Исключение составляет лишь глава «Девушки», первые три этюда которой («Ангелочек», «Христова невеста», «Сельская учительница») опубликованы в «Вестнике Европы» (1887, № 2), а четвертый («Полковницкая дочь») — в «Книжках Недели» (1887, № 2), без указания на связь с циклом.