Потревоженные тени - Сергей Терпигорев

— Я к вам приеду... Я постараюсь, чтобы Петр Васильевич меня как можно поскорее отпустил... Я тогда перед отъездом явлюсь к вам и в неделю их обоих нарисую...

Он был такой счастливый, сияющий...

В дверях, выходящих из гостиной на террасу, показался лакей, приблизился к матушке и спросил:

— Фриштик[50] прикажете в столовой подавать или прикажете здесь накрыть?

— Все равно, хоть здесь...

Мы все сидели на деревянных садовых стульях, расставленных на террасе, вдоль стен, по углам, вокруг таких же садовых столиков, а он стоял, прислонившись к большой колонне, и рассказывал что-то о том, как привезли его мальчиком в Петербург, он жил там у какого-то живописца... Я смотрел на него и внимательно слушал. Когда он замолчал, я не вытерпел и спросил его:

— Вы можете мне что-нибудь нарисовать?

— С удовольствием. Что хотите? Лошадку?

— Хорошо. Что-нибудь.

Он пошарил у себя в боковом кармане, вынул оттуда карандаш...

— А вот бумаги-то у меня уж нет...

Я побежал и принес ему бумаги. Он длинно и остро, не по-нашему, очинил карандаш, сел на стул, положил бумагу на широкое балконное перило и еще раз спросил, что же ему нарисовать?

— Что-нибудь.

— Ну, хорошо. Я вам нарисую петербургского чухонца на лошади. Таких лошадей здесь нет...

Мы с Соней близко обступили его и начали смотреть, как он скоро и смело рисовал, пальцем растушевывая карандаш. Лошадь выходила как живая. Мы смотрели и улыбались.

— Мама, посмотри-ка, ты поскорей посмотри, — говорила Соня.

Вдруг Фиона сказала:

— Постойте-ка... Ведь это колокольчики... это они, Петр Васильевич, едут...

Он вдруг перестал рисовать, повернул голову к саду и стал прислушиваться.

— Да, он. Наверно он. Вы поскорей дорисуйте, а то тогда некогда будет, — попросил я его.

Но он не слышал меня. Он быстро обернулся к матушке | и, взволнованный, прерывающимся голосом, скоро-скоро заговорил:

— Вся моя надежда... Катерина Васильевна... Все мое будущее... все, все...

В гостиных дверях показался лакей с блюдом, поставил его на накрытый уже стол и, неслышно, беззвучными шагами подойдя к нам, доложил:

— Кушать готово-с... Барин едут...

III

Колокольчик между тем звенел все ближе, резко и громко раздаваясь в саду. Наконец он так и залился по ту сторону дома и вдруг точно оборвался — приехали.

— А я пойду-с, — сказала Фиона, поклонилась нам всем и, улыбаясь какой-то полузначительной-полушутливой улыбкой, пошла к балконным ступенькам.

— Ты, Фионушка, ужо-то приходи, — сказала ей вслед матушка.

Она оглянулась, утвердительно кивнула несколько раз головой и пропала в саду.

Мы остались на балконе одни, то есть матушка, сестра и я, да еще этот живописец, несколько в отдалении от нас прислонившийся к балконной колонне, бледный, с каким-то застывшим, странным выражением на лице...

В доме, чрез отворенные на террасу окна, послышались голоса, шаги. На балкон выскочила большая дядина собака. Вслед за ней в дверях показался и сам он — высокий, стройный, несколько полный, с длинными, вислыми, седыми усами. Увидав нас и улыбаясь, он пошел к нам.

— Соня, что ж ты? — сказала матушка.

Сестра встряхнула волосами и, расправляя их, побежала к нему навстречу. Он на ходу нагнулся, поднял ее, поцеловал несколько раз и, не спуская ее с рук, подошел и начал здороваться с матушкой.

— Какая досада... я не знал, что вы здесь... — говорил он. Машинально потом протянул ко мне руку, зацепил меня, подтащил к себе и, продолжая говорить с матушкой, даже не смотря на меня, поцеловал в губы. Жесткие, прокуренные сигарами усы грубо дотронулись до моего лица. Точно какой-то большой зверь близко подошел и прикоснулся.

— Ну, уж этот раз я вас не скоро выпущу, — говорил он матушке. — Нет! Погодите.

Она, по обыкновению, улыбалась своей тихой, однообразной, безучастной улыбкой и что-то отвечала ему.

— Однако что ж, ведь завтракать готово? — вдруг спохватился он. — Идемте.

Когда мы шли к столу, накрытому на другом конце террасы, мы должны были пройти мимо живописца. Дядя уж раз прошел мимо его, когда только что приехал. Я не заметил только — кланялся он ему тогда или нет. Теперь, когда мы проходили мимо него, он сделал шага два вперед и что-то начал говорить: «По вашему приказанию... вот... я...» Но дядя точно не замечал его. Точно будто никого он не видел на балконе. Мы подошли к столу и начали садиться... Нас было четверо, а приборов стояло пять, и этот лишний оказался как раз возле меня.

— Это чей же? — спросил дядя у лакея.

— А живописца, — сказал я.

Но он ничего мне не ответил, продолжая смотреть на лакея. Тот испуганно, растерянно молчал; наконец робко, нерешительно протянул руку к прибору и взял его. Дядя ухмыльнулся и свел с него глаза...

Я сидел так, что не мог видеть, где стоит живописец. Он был у меня там, за спиной. Чтобы видеть, что с ним, что он делает, я все оборачивался.

— Что ты вертишься? Сиди, — сказала мне матушка.

Но я все-таки изловчился еще раза два оглянуться. Он стоял с опущенной головой, немного боком к нам, все на том же месте, где он стоял, когда мы проходили мимо него. Когда я последний раз оглянулся — его уже не было, и я не видел, как он ушел.

После завтрака дядя закурил сигару, ближе подсел к матушке, и они о чем-то стали говорить несколько тише обыкновенного. Меня интересовало — не о «нем» ли они говорят, и я прислушался. Нет, они что-то говорят про отца, про тетю Лизу, с которой дядя тоже был почему-то в ссоре, — только не о «нем». Мы с сестрой встали из-за стола и тихо, от нечего делать, ходили по террасе, прыгали по ступенькам, но «он» все-таки не выходил у меня из головы.

— Соня, знаешь что?

— Что?

— Ты попроси, чтобы дядя его к нам отпустил.

— Живописца?

— Ну да.

— Хорошо...

Она была какая-то странная девочка: задумчивая, рассеянная. Что ей ни скажи — она сейчас исполнит. Так и теперь она хотела сейчас же идти и просить его; но я понимал, что не момент, и остановил ее.

— После — сейчас нельзя.

— Хорошо...

Мы потом гуляли, обедали, ходили по комнате, рассматривали портреты, картины, бронзовые и фарфоровые фигурки, ну, одним словом, — что делают дети без гувернантки, когда взрослые заняты каким-то важным и серьезным разговором. Так дотянулось время до вечера. Смерклось. Я вспомнил про грачей и стал проситься, чтобы меня отпустили будить их.

— Только не один. Никифора возьми с собой. И, пожалуйста, к пруду не ходи ночью, еще как-нибудь упадешь с берега.

— Постой. Вот что. Эй, кто там! — крикнул дядя.

Почти моментально неслышной рысцой откуда-то прибежал лакей и вытянулся перед ним.

— Собери сейчас конюхов, там еще кого-нибудь, человек десять, и пошли их сюда, к балкону. Ну, живо!.. Вот тебе целая армия — всех грачей с ума сведете, — обратился он ко мне.

Я радовался, смеялся. Мне едва ли было и десять лет тогда...

Они все собрались и стояли внизу, у балкона, без шапок. Там с ними же стоял и приехавший с нами наш лакей Никифор.

И я отправился с ними, счастливый, довольный, туда, в этот страшный, глухой, темный теперь сад. Там, в глубине его, внизу, под большими деревьями, тепло, сыро; на полянах садится роса, и над ними туман стоит. В саду тишина мертвая. И хорошо, и страшно!.. Но я не один... Мы тихонько подкрались и пошли по сосновой аллее — излюбленное грачиное место. Дошли до середины ее и все разом начали кричать, хлопать в ладоши. Грачи подняли отчаянный крик, начали летать, шумя и цепляясь крыльями там, на вершинах деревьев. Потом — перебудили этих — пошли дальше, в другое место, будить других грачей. И там та же история. Наконец всех перебудили.

— Ну-с, теперь в дом пора, а то маменька будут сердиться, что так долго, и грачам пора спать, — начал говорить Никифор.

Усталые и довольные, мы пошли к дому. Позади меня велся вполголоса разговор, слышался смех.

— Ну, попомни мое слово, если он завтра не отдерет его...

— То есть вот как... утром же.

— Как услыхал колокольчик, стал бы у крыльца на колени... и в ноги.

— Господин какой проявился!..

И все это они говорили весело, смеясь, с шуточками. Я догадывался, о ком идет речь.

— Да что «он» сделал? — вдруг обратился я назад, к толпе.

Они смешались, замолчали. Они не предполагали, что я слушаю, что они говорят, и понимаю — про кого.

— Это, сударь, не наше дело. Нам в это нечего мешаться, — решительно сказал мне Никифор.

— Да нет, как же... вот и Фиона то же говорит, — оправдывался я.

Позади меня кто-то начал о чем-то шепотом говорить, и я слышал, как Никифор ответил: «Нет, не скажет. Никогда не скажет».

— Дело детское... известно...

— А вы, сударь, там не проговоритесь, о чем тут говорили... дяденька строг... — сказал он, — такой еще беды наделаете...

Мы были уж близко от дома и шли по средней липовой аллее. В доме, в окнах, ярко светился огонь, и от этого еще чернее казалась фигура дома... Вдруг впереди что-то показалось — какая-то тень. Она приближалась к нам. Немного погодя я увидал, что это живописец. Темно было, но я все-таки заметил, что он какой-то расстроенный, точно полоумный. Мне даже страшно за него стало. Он вглядывался в нашу толпу — очевидно, искал кого-то глазами. — увидал меня, нагнулся ко мне, к самому уху, и глухим шепотом скоро-скоро что-то заговорил. Я ничего не мог разобрать, что он говорит.