По ту сторону фронта - Антон Бринский

Снова оглушительный взрыв хохота, и даже Есенков улыбнулся и, машинально сняв шапку, провел ладонью по лысеющей голове.

Смеется и Лида. От нашего костра она переходит к другому и садится рядом с Семенюковым.

— Ну вот, опять собрались два дрюга, — бросает ей вслед Тамуров (он так и произносит «два дрюга», вкладывая в эти слова едва уловимую насмешку). — Начинается литературная дискуссия.

Лида и в самом деле очень дружна с Семенюковым — и даже больше того: я давно замечаю, что у них завязывается любовь. Они и на операции просятся вместе, и едят из одного котелка, и часто так же вот, отделившись от других, ведут вдвоем долгие и горячие споры. Правда, темой этих споров является обычно литература или политика, но дело не в теме. Ясно, что они любят друг друга. Это понятно и хорошо. Вот только время и место совсем не подходят для романов. Но они сами это знают… Однажды Тамуров (он потом проболтался мне об этом), изменив своей всегдашней насмешливой манере, спросил Лиду: «Значит, ты Семенюкова полюбила?» — «Полюбила, — тихо и тоже серьезно ответила Лида, — я этого ни от кого не прячу». — «А он тебя?» — «И я его тоже», — попробовала отшутиться Лида. — «Нет, на самом деле? Ведь это — не Казаков, я над тобой смеяться не стану». — «Ну, и он меня любит». — «Значит, всерьез?» — «Значит, всерьез. Даже без твоего сватовства обошлось». — «Ну, смотри». — И Генка задумался… Глядя на них, и я невольно задумываюсь о нашей молодежи. Вот Семенюков был студентом Ставропольского педагогического института, а теперь — опытный диверсант. Он уже организовал семь крушений на железных дорогах. А однажды сумел угнать из Барановичей немецкую машину, убив при этом четырех фашистов. Лида тоже училась, хотела стать инженером-электриком, но пришла война, и она почувствовала, что не может оставаться в Москве. Кончила курсы радистов, прилетела к нам в мае 1942 года, проделала весь путь от Домжерицкого до Белого озера, потом — с группой наших связистов — от Белого до Выгоновского. На ее счету четыре эшелона. Учеба, спокойная жизнь дома, родные, любимая работа — все брошено ради служения Родине.

…А у костра продолжается беседа. Моисеенко — донской казак — рассказывает о том, как он объяснялся со столинским гебитскомиссаром:

— …Когда я был в лагере в Сталине, эта гадюка (он имеет в виду гебитскомиссара) каждое утро приезжал туда со своими гестаповцами. Приезжает и спрашивает: «Кто верует в бога — пусть поднимут руку» (а мы стоим перед ним в строю). Несколько человек тянутся. И я поднимаю, думаю: наверно, на работу погонят, а с работы и убежать легче, да и кусок хлеба на работе можно достать. Он кричит: «Выходи десять шагов вперед!» Выходим. А к нам — гестаповцы, и давай полосовать дубинками. Так мы и не поняли, за что… На другой день опять приезжает — и тот же вопрос: «Кто в бога верует?» Ну, понятно, никто не поднимает. Кричит гадюка: «Что руки не поднимаете? В бога не верите?» — И тогда уж всех начал бить…

— Принципиальности у некоторых нет, вот и получили двойную порцию резиновых палок, — замечает «кум Макар», воспользовавшись короткой паузой.

— Ну, припомнили мы ему все это! — продолжает Моисеенко. — Удалось нам, целой группе, убежать из лагеря. Оружие достали. И вот однажды встречаем: едет гадюка на автомашине из Пинска. Впереди автомобиль с охраной. Мы — огонь! Подбили машины, часть охраны перебили, а он — из задней машины — выскочил и удирает в лес. «Стой! — кричу. — Куда бежишь, к нашему лесу?» Прицелился из своей СВТ — бах! Он и упал. Подхожу — раненый. Поднимает руки: «Камрад — коммунист». А уж какой там коммунист — это он, гадюка, и есть. «Поймался, — говорю и задаю вопрос — В бога веруешь?» — «Нэт, нэт, коммунист». Беру у него парабеллум, кинжал, вижу — наградной именной от Гитлера. «Ага. Вот что ты заслужил на нашей крови! Эх ты, трус несчастный, где твоя храбрость, с которой ты в лагерь приезжал! На, получай, гадюка!» Ну, вот… А машины мы сожгли. Здорово горели.

— И все? — спросил Тамуров. — Смеяться можно?

— И все… А чего тебе еще надо?

— И верно, — вступил в разговор Есенков. — Что ты все спрашиваешь, заставляешь рассказывать? Подумаешь, председатель!.. Хоть бы сам чего рассказал.

— А чего мне рассказывать? Я все пересказал. Я из себя тайны не делаю.

— Гуси летят, — говорит задумчиво Дмитриев, и все мы, подняв головы, провожаем к югу строгий строй улетающих птиц.

— Эх вы, гуси, гуси! — почти кричит им вслед Тамуров. — Хоть бы вы нам какое-нибудь письмо принесли! Ведь, наверное, ночевали на Рыбинском море.

— Тамуров, выдайте рапиды группам! — раздается где-то около землянок голос Каплуна.

Генка вскакивает. Кто-то хватает его за полу:

— Подожди.

Но он вырывается и спешит на зов. Несмотря на кажущуюся развязность, он все-таки очень дисциплинированный боец.

Еще до окончания рассказа Моисеенко подошли Христанович и Иван Гуляк, но я только сейчас заметил их.

— В чем дело?

— Товарищ командир, разрешите мне идти на задание с Христановичем, — говорит Гуляк (он из другой группы). — А потом я бы зашел на могилу.

— Идите.

Гуляк — настоящий герой, и судьба у него очень тяжелая. За принадлежность к компартии Западной Белоруссии он провел шесть лет в картуз-березской тюрьме еще при власти Пилсудского, в Испании дрался с фашистами в рядах интернациональной бригады, а возвратившись, снова угодил в тюрьму, откуда его освободила только Красная Армия в 1939 году. Он горячо включился в работу по укреплению Советской власти, но тут в страну ворвались немцы. Дом его сожгли, жену и четверых детей убили, и только он сам остался жив, чтобы мстить за родных и продолжать свое беззаветное служение Родине. Человек больших и искренних чувств, он глубоко тоскует по своим и при малейшей возможности посещает родные могилы.

Вот он стоит — плечистый, немолодой, встретивший столько горя в жизни. А рядом с ним — Христанович, недавний студент Витебского медицинского института. Юноша готовился быть врачом, вероятно, рассчитывал сложными операциями облегчать страдания людей, а теперь готовится к совсем другой операции, где вместо тонкого хирургического ланцета действует разрушительная сила тола. Но ведь и эта операция в конечном счете поможет облегчить страдания человечества!..

— Идите, — повторяю я. — А вы, Христанович, можете отпустить его после выполнения задания.

И они уходят — такие непохожие друг на друга и так тесно связанные одним общим делом.

Мне тоже некогда слушать разговоры у костра. Сегодня с утра беспокоит меня отсутствие Черного. Пятнадцать дней тому назад он ушел к Барановичам, и с тех пор его нет. Правда, кроме диверсионных заданий, он должен установить связи в городе — это требует немало времени, но меня все-таки разбирает тревога. Надо сходить на западный пост.