Русские студенты в немецких университетах XVIII — первой половины XIX века - Андрей Андреев

Высокий авторитет, приобретенный Либихом в научном мире, уже в 1830-х гг. отозвался в России. В 1838 г. Либих получил приглашение в Петербургский университет, которое профессор отклонил, но благодаря этому смог выдвинуть дополнительные финансовые требования к собственному университету и гессенскому правительству. В результате он получил возможность пристроить к прежнему зданию лаборатории новое крыло с тремя обширными помещениями, где разместились библиотека, лекционный зал и знаменитая «аналитическая лаборатория» с новым оборудованием и приборами, выполненными, большей частью, по чертежам самого ученого. Вид аналитической лаборатории, запечатленный художником в 1842 г., явился одним из символов «ученой Германии» середины XIX в., передающим саму обстановку совместного научного поиска; на этой картине все лица были переданы с натуры, с большим или меньшим портретным сходством [641]. Среди них вполне могли бы находиться и русские ученики Либиха, как раз в это время посещавшие его лабораторию.

В числе учеников Либиха всего было свыше 20 представителей Российской империи, причем пик их приездов в Гиссен падает как раз на конец 1830 — начало 1840-х гг. Наиболее знаменитыми из них были профессор технологической химии Казанского университета, первооткрыватель анилина H. Н. Зинин и профессор химии (позднее ректор) Петербургского университета, член-корреспондент Петербургской академии наук А. А. Воскресенский. Оба они работали в лаборатории Либиха в 1838–1839 гг., причем Воскресенский перешел сюда, окончив курс в Берлинском университете, где начинал учиться одновременно с Грановским. Под руководством Либиха Воскресенский синтезировал в Гиссене «р-бензохинон», о получении которого Либих сообщал нескольким своим коллегам в Европе[642]. Взойдя на кафедру химии в Петербурге, Воскресенский кардинально перестроил преподавание своего предмета и смог подготовить целую группу передовых российских ученых, среди которых был Д. И. Менделеев, называвший своего учителя «дедушкой русских химиков».

В 1843–1845 гг. в лаборатории Либиха стажировались пять русских учеников (химиков, технологов, медиков), ставших затем профессорами Московского, Киевского, Харьковского и Петербургского университетов: Алексей Н. Тихомандрицкий, А. И. Ходнев, П. А. Ильенков, Н. Э. Лясковский, А. И. Полунин (первые двое были выпускниками Главного педагогического института, направленными за границу, остальные — командированы Московским и Петербургским университетами). Многие из них внесли заметный вклад в становление отечественной химической науки: так, П. А. Ильенков, видный агрохимик, выступил одним из инициаторов основания Петровской сельскохозяйственной академии в Москве; переписку с Либихом он продолжал впоследствии в течение многих лет и перевел в 1861 г. на русский язык его книгу «Письма о нынешнем состоянии сельского хозяйства» [643]. Профессор медицинской химии Московского университета Н. Э. Лясковский значительно способствовал развитию теории протеинов: в лаборатории Либиха в 1844 г. он выполнил классическое исследование содержания белков в различных сортах лимбургского сыра и установил формулу маргарина. Его открытия были столь серьезны и важны для развития органической химии, что Либих лично обратился к министру народного просвещения с просьбой увеличить срок пребывания Лясковского за границей, а затем даже настоятельно предлагал тому совсем остаться в Гиссене для продолжения научной работы[644].

Итак, завершая учениками Либиха обзор русского студенчества в Германии в 1830—1840-х гг., еще раз отметим, как поменялся их образ всего за несколько десятилетий: в Лясковском и его товарищах, собственно, уже нельзя увидеть прежнего студента — школяра, характерного для конца XVIII — начала XIX вв., напротив, речь идет о полноправном участнике научной работы, соавторе и сотоварище своего профессора. Ясно, что эта перемена непосредственно связана с переходом к эпохе «немецкого классического университета», и даже русские ученые сами отчасти участвовали в становлении этой новой эпохи, совершая в Германии научные открытия или просто внося свой вклад (как например, философский кружок Станкевича) в создание общего пространства научных идей, которые затем переходили и усваивались на русской почве. С этой точки зрения уместно вспомнить слова С. С. Уварова, прозвучавшие в его известном докладе Николаю I по случаю десятилетия пребывания в должности министра, исполнившегося в 1843 г. В них замечательным образом утверждалась необходимость взаимодействия российского и европейского научных пространств, главным средством к которому являлись научные командировки выпускников российских университетов. «Ученые путешествия сих молодых людей служат непрерывною и живою связью между образованностью отечественною и развитием наук в Европе и постоянно поддерживают русское ученое сословие и русские университеты на высоте знаний народов, опередивших нас некогда на стезе образования»[645].

Период взаимодействия немецкой и русской науки закончился с наступлением во внутренней политике России так называемого «мрачного семилетия» (1848–1855). Характерно, что уже с 1846 г. статистика показывала заметное снижение поступления русских студентов в немецкие университеты, причем в этот и последующие годы русских фамилий почти не встречалось, а преобладали потомки семей немецкого происхождения. В феврале 1847 г. Берлинский университет последним из командированных туда покинул П. М. Леонтьев. А в мае того же года, рассматривая дело о возможной командировке в Берлин, Бонн, Париж, Лондон и Рим кандидата Московского университета Каэтана Коссовича, готовившегося к занятию кафедры восточных языков, С. С. Уваров отметил в резолюции, что «отправление за границу молодых ученых должно быть приостановлено до благоприятнейших обстоятельств»[646]. Речь шла, конечно, о начавшихся в Европе политических волнениях, завершившихся революциями 1848 г. во Франции, Германии, Австрийской империи.

11 марта 1848 г. Уваров был вынужден издать официальный циркуляр, запрещавший заграничные командировки по ведомству народного просвещения, фиксируя тем самым не только окончание своей прежней политики поощрения этих поездок, но и приход новой эпохи в отношении к немецким университетам, словно повторявшей черты «голицынской» реакции и ее иррациональной боязни якобы исходящих оттуда революционных идей[647]. С самого начала своей политики Уварову приходилось лавировать между задачами развития науки в университетах, без которых он не мыслил становление их национальной системы, и необходимостью доказательства их «благонадежности», т. е. ненужности излишнего контролирующего вмешательства в жизнь университетов. В конце 1840-х гг. такое равновесие нарушилось, что закономерно привело к отставке Уварова с поста министра [648].

Тем не менее, уже в середине 50-х гг. XIX в. Россия должна была вернуться к политике активного взаимодействия с западным ученым миром. В период общественного подъема накануне Великих реформ «университетский вопрос» вновь занял первостепенное значение для развития российского общества и государства. В обсуждении проблем развития высшего образования в России приняли участие видные ученые и общественные деятели, которые в предшествующее время сами получили возможность познакомиться с разными университетскими моделями Европы. Многие из них отстаивали чистоту университетской идеи по примеру Германии и, таким образом, впервые в российской публицистике прямо защищали необходимость развития в России черт «классического университета»[649].

Итак, для русских студентов в немецких университетах первая половина XIX века была столь же важной и плодотворной эпохой, как и предшествующая ей «золотая пора», хотя общее количество этих студентов в царствование Александра I и Николая I существенно уступало екатерининскому времени. Негативные воздействия на динамику развития студенческих поездок оказали наполеоновские войны и запрет на обучение в некоторых немецких университетах, изданный русским правительством в конце 1810 — начале 1820-х гг. После Отечественной войны практически полностью исчезло такое явление как путешествия в немецкие университеты российских дворян-аристократов, служившие частью их образования за границей. Одновременно значительно возрос вклад государства в организацию студенческих поездок (в относительном исчислении он в первой половине XIX в. составлял до четверти от всех поездок, или около 60 %, если не учитывать студентов, происходивших из российских немцев), благодаря чему, в частности, в социальном составе студентов в этот период преобладали недворяне. В результате этих усилий государства в немецких университетах первой половины XIX в. были подготовлены десятки профессоров, преподававших затем в российских университетах и других высших учебных заведениях. При этом преобладающее значение для России имели два университета: Гёттингенский в первое десятилетие XIX в. и Берлинский в 1830—1840-е гг. Переход эстафеты от Гёттингена к Берлину был связан с принципиальными изменениями университетской системы в Германии и утверждением в ней типа «классического» или «гумбольдтовского» университета; в то же время ориентация русских студентов и на Гёттинген, и на Берлин показывала их тягу к центрам фундаментального научного знания, где современная наука не только преподавалась, но и развивалась. Влияние этих центров на русскую науку, прежде всего, сказалось в области филологии, истории, политико-экономических наук, а позднее охватило и широких спектр естественных наук. Благодаря Берлинскому университету в России возникла новая школа в юриспруденции, распространившаяся на все без исключения университеты. Все эти происходившие научные изменения были объединены общностью методологии, базировавшейся на трудах немецких философов, прежде всего Г. Ф. Гегеля и Ф. В. Шеллинга. Немецкая наука смогла передать в Россию тягу к «идеалу», представления о лежащих в основе каждого явления общих «идеях», что сыграло свою важную роль не только в области научных теорий, но и в общественной жизни России, куда органично влились выпускники немецких университетов. И подобно тому как русские «гёттингенцы» определяли в общественном сознании начала XIX в. облик либерала-мечтателя, так и питомцы Берлинского университета создали новый облик русского профессора 1830—1840-х гг. — не просто ученого, но «властителя дум», кумира студенческой молодежи. Из созданных же многими из них научных школ в последующем развивалась отечественная университетская наука второй половины XIX в.