Вот так мы теперь живем - Энтони Троллоп

его оскорбил. Это, возможно, открыло ему глаза. Проснувшись на следующее утро (вернее, днем, поскольку работал допоздна), мистер Брон уже не мог сказать себе, что у него все хорошо. Кто не знает этих мыслей сразу по пробуждении, когда мы оглядываемся на день прошедший и думаем о будущем? Как падает сердце и гаснет надежда, когда мы вспоминаем какую-нибудь недавнюю глупость, некстати произнесенное слово, напрасно потраченные деньги – а может быть, лишнюю сигару или стакан бренди с содовой! А когда все хорошо, как уютно пробудившемуся лежать под одеялом и сознавать, что весь он teres atque rotundus[11], все его маленькие дела в порядке и ему не надо ничего страшиться, не надо внутренне краснеть за оплошности! Мистер Брон, которому в издательской деятельности приходилось вести свой челн средь множества подводных камней, имел обыкновение, проснувшись ближе к полудню (ибо ему редко удавалось лечь раньше четырех или пяти утра), подбивать счета за прошедший день, и в ту среду он обнаружил, что не может подвести черту с удовлетворением. Он сделал очень важный шаг и боялся, что шаг этот опрометчив. За чашкой чая, которую слуга принес ему в постель, он не мог сказать про себя teres atque rotundus, как в благополучные дни, а, закуривая пахитоску, подумал, что леди Карбери не позволит ему курить в спальне. И тут же ему вспомнилось и другое. «Будь я проклят, если разрешу ему жить в моем доме», – сказал себе мистер Брон.

Однако исправить ничего было нельзя. Мистеру Брону не приходило в голову, что дама может ему отказать. Весь день он провел в клубе среди знакомых, мрачный, изредка бросая резкие сварливые замечания, затем сел в одиночестве за поздний обед, обложившись пятнадцатью газетами, а после обеда ни с кем не разговаривал, но рано отправился в редакцию на Трафальгар-сквер, где работал по ночам. Все здесь было очень удобно и покойно – если лучшие кресла, диваны, письменные столы и лампы способны дать покой человеку, вынужденному каждую ночь прочитывать тридцать газетных колонок или по крайней мере брать на себя ответственность за их содержимое.

Мистер Брон мужественно принялся за работу и тут же увидел на столе письмо леди Карбери. У него было заведено, чтобы, если он не обедает дома на Пэлл-Мэлл, всю пришедшую за день корреспонденцию относили к нему в редакцию. Мистер Брон хорошо знал почерк леди Карбери и не сомневался, что письмо скрепит его участь. Он не ждал ответа сегодня – она попросила на раздумья два дня, – но вот перед ним конверт с ее почерком. Какая неженственная поспешность! Мистер Брон откинул нераспечатанное письмо чуть в сторону и попытался сосредоточиться на гранках. Минут десять он быстро скользил глазами по строчкам, но понял, что сосредоточиться не может. Он сделал над собой усилие, но мысли снова и снова возвращались к письму. Мистер Брон не хотел его вскрывать из-за смутного чувства, что, пока оно не прочитано, есть еще шанс спастись. Она не должна была писать ему сегодня, письмо не должно лежать здесь, смущая его мысли. И все же, пока оно здесь, он ничего делать не мог. «Я поставлю условием, что никогда не буду встречаться с ее сыном», – сказал он себе, разрезая конверт. Со второй же строчки стало понятно, что опасность миновала.

Дочитав до этого места, мистер Брон поднялся и встал спиной к камину, оставив письмо на столе. Так, значит, она все-таки его не любит! Однако такое объяснение он никак не мог принять. Эта женщина выказывала свою любовь тысячью разных способов. Впрочем, не было сомнений, что теперь она торжествует. Всякая женщина торжествует, отвергнув мужчину – и особенно в известную пору жизни. Объявит ли она о своем торжестве во всеуслышание? Мистеру Брону не хотелось бы, чтобы другим издателям, а также свету в целом сделалось известно, что он предложил леди Карбери руку и сердце, а леди Карбери ему отказала. Он избежал опасности, но радость избавления была намного слабее горечи прежних страхов.

Он не мог понять, отчего леди Карбери его отвергла! Сейчас всякие воспоминания о ее сыне улетучились у него из головы. Целых десять минут мистер Брон стоял у камина, прежде чем дочитал письмо. «„Исколота, истерзана, опалена!“ Думаю, так и было», – сказал он себе. Ему много доводилось слышать о старом генерале, и он прекрасно знал, что сэр Патрик был не ангел. «Я не стал бы колоть ее, терзать и жечь». И когда он перечитывал письмо, в нем мало-помалу росло восхищение этой женщиной, куда сильнее всего, что он испытывал раньше. Какое-то время мистер Брон почти думал, что повторит свое предложение. «Дожди вместо солнца, меланхолию вместо радости, – повторил он про себя. – Я бы старался делать для нее все, принял бы меланхолию с дождями».

Мистер Брон вернулся к работе в смешанных чувствах, но точно без того груза, что давил на него раньше. Уже глубоко в ночи он понял, какого приговора избег, и совершенно отказался от мысли вновь сделать ей предложение. До ухода из редакции он написал записку:

Пусть будет так. Это не должно разрушить нашу дружбу.

Н. Б.

Записку он послал с нарочным, который принес ответ на квартиру мистера Брона задолго до его пробуждения на следующее утро.

Да, конечно. Я никогда и словом этого не упомяну.

М. К.

Мистер Брон подумал, что опасность благополучно миновала и что ни одна дружеская просьба леди Карбери не встретит у него отказа.

Глава XXXVII. Совет директоров

В пятницу, двадцать первого июня, совет директоров Южной Центрально-Тихоокеанской и Мексиканской железной дороги заседал в собственном помещении за Биржей, где собирался каждую пятницу. Присутствовали все члены совета, поскольку ожидалось важное заявление председателя. Разумеется, был и сам председатель. За всеми своими бесчисленными заботами он не забывал железную дорогу и не препоручал в менее опытные руки то, что доверил ему коммерческий мир. Были лорд Альфред, и еврейский джентльмен мистер Когенлуп, и Пол Монтегю, и лорд Ниддердейл… и даже сэр Феликс Карбери. Сэр Феликс пришел, потому что очень хотел покупать и продавать акции. До сих пор его золотые мечты так и не претворились в явь, хоть он и отдал Мельмотту тысячу фунтов своих собственных денег. Присутствовал, разумеется, и Майлз Грендолл. Заседания всегда начинались в три и обычно заканчивались в четверть четвертого. Лорд Альфред и мистер Когенлуп сидели по правую и левую руку от председателя. Пол Монтегю обычно садился следующим, а Майлз Грендолл