Фонтан переполняется - Ребекка Уэст

нечего. Он мог бы, не дрогнув своими бульдожьими брылями, отвозить тетю Лили в Эйлсбери и привозить ее обратно и делал бы это с радостью не потому, что сочувствовал ее страстной любви к сестре, а потому, что питал к ней нежность и жалость, так как она была одной из самых уродливых женщин, которых он видел в своей жизни. Но тетю Лили преследовал страх, что тюрьма в Эйлсбери, да и любая другая тюрьма, – это что-то вроде каменной версии насекомоядной орхидеи. Ей казалось, что стоит войти туда в качестве посетительницы, как стены сомкнутся и она станет заключенной, и она боялась так рисковать без сопровождения волшебника, или, другими словами, настоящего джентльмена. Кроме того, подобный сопровождающий давал понять тюремным чиновникам, что Куинни попала в этот переплет исключительно из-за какой-то невероятной трагической случайности.

Так что в такие дни Кейт особенно тщательно чистила щеткой папину одежду и фетровую шляпу и полировала его ботинки, и он одевался опрятно, словно собирался в Палату общин, и отправлялся в путь с тетей Лили, которая, в свою очередь, не позорила его и наряжалась скромно. Это не означало, что ей удалось усмирить свой попугаичий вкус, но мамино доброжелательное коварство вновь сослужило хорошую службу, как и во время судебного процесса, когда она обмолвилась, что будет жаль, если прекрасная одежда тети Лили вызовет у женщин, которым подобные наряды не по карману, завистливую ярость против нее и бедняжки Куинни. Теперь мама приписывала такую же зависть надзирательницам, не виня их, а лишь отмечая, что любой истинной женщине, должно быть, мучительно носить форму. Именно поэтому тетя Лили согласилась облачаться во время визитов в одежду, которая казалась ей едва ли не рубищем и пеплом. «Не правда ли, я странно выгляжу в этом простеньком платье?» – спрашивала она, а мама отвечала: «Не забывайте о тех бедных женщинах». Так ей удалось снять этот груз с папиных плеч, однако оставались и другие.

– Папа, как это было? – спросила я однажды вечером, когда он привез тетю Лили к нам домой и передал ее маме. Он забрел в гостиную как раз, когда я убирала чайный поднос, и попросил чашку чаю, сказав, что, хоть он и не горячий, зато наверняка очень крепкий, точно как он любит и как пьют в Ирландии.

– Ехать туда всегда тяжело, – ответил он. – Если в «Домашней болтовне»[106] напечатали какой-нибудь по-настоящему увлекательный роман с продолжением, то еще ничего, она читает молча. Если же нет, она берется за свое и веселит меня старыми затертыми шутками, которые ассоциируются у нее с остроумием. Когда поезд въезжает в туннель, она спрашивает: «А где оказался Моисей, когда погасла свеча?» – и повторяет этот вопрос, пока он до меня не дойдет. Но еще хуже, когда ей кажется, что невозможно требовать от меня опуститься до ее интеллектуального уровня, и поднимается до моего. В таких случаях эта добрая душа наклоняется ко мне и спрашивает что-нибудь вроде: «А что в последнее время поделывает мистер Лабушер[107]?» – и всерьез ждет ответа.

Он отпил чаю, а я подложила ему под спину подушку и собиралась задернуть шторы, но он сказал, что любит смотреть, как на сад опускается темнота.

Потом он продолжил:

– Но обратное путешествие прошло лучше. Здесь действует некий механизм, наблюдать за которым крайне интересно. Мы возвращаемся в кебе в городок Эйлсбери, я веду ее в таверну, где привыкли к подобным гостям, и нам выделяют комнатку, где она может выпить чаю и поплакать. В этот раз она, утерев слезы, начала сыпать сотнями глупых и безосновательных подозрений в отношении тюремного начальства. Так как следует противостоять любой лжи, я сказал ей, что она говорит чепуху и что к ее сестре относятся очень хорошо. Но, видишь ли, она столкнулась с довольно неприятной ситуацией. Сейчас эта злосчастная Куинни приободрилась и рычит от боли, которую такие женщины неизбежно начинают испытывать в тюрьме, где их неукротимая энергия ограничена пределами тесной камеры. Она рычит на свою бедную преданную сестру, как собака. Да уж, лучше бы ее повесили. Но мы ее спасли. Уж и не помню зачем. Ах да, билль об апелляционном суде, мы его добились. Но, по словам твоей матери, эту женщину стоило спасти ради нее самой, из нее что-нибудь да выйдет. Не представляю, почему твоя мать так говорит. Но она наверняка права. Мы сели в поезд, и механизм заработал. Наблюдать за этим весьма любопытно. Тетя Лили – славное создание. К тому времени, когда мы ехали через лес Эмершем, она решила считать рявканье своей сестры восхитительным проявлением стойкости и принципиальности. «Им ее не сломить, мистер Обри», – сказала она и больно похлопала меня по колену. Я очень исхудал. К тому времени, как поезд достиг леса Чорли, она была уверена, что ее мнение разделяют и служащие тюрьмы. «Попомните мои слова, – говорила она, – вы еще увидите, что они ее уважают, редко кто из тех, кто к ним попадает, держит голову так же высоко, как она». Когда мы сошли на Бейкер-стрит, она выдвинула теорию, что ее сестра не могла бы выказывать такую великолепную непокорность, не будь она невиновна. За время нашей поездки через Лондон она развила дополнительную теорию, согласно которой начальник тюрьмы, обнаружив, что его восхищение перед Куинни разделяет поголовно весь тюремный штат, пошлет министру внутренних дел рекомендацию, чтобы ее немедленно освободили, и тот получит ее одновременно с каким-нибудь неопровержимым доказательством того, что с беднягой Гарри разделался кто-то другой. Сейчас ее мозг дымится от планов приблизить эту счастливую развязку, и, когда я открыл дверь, она пробежала мимо меня в прихожую, зовя твою маму и крича: «О, она чудо, а не девочка, говорю вам, я ей горжусь!» Прислушайся. Ты услышишь, как она рассказывает эту историю твоей маме на лестничной площадке.

И в самом деле, с лестницы доносился неутомимый, словно прыгающий через скакалку ребенок, говор кокни.

– Заметь, она совершенно честна, – сказал отец. – Всей этой мишурой она дает твоей маме понять, что и сама знает, что в ее словах нет ни капли правды. Воистину отрадно видеть, как этот простой ум разработал специальный механизм, чтобы защититься от отчаяния. Но более сложные умы не располагают подобной защитой, мысль, достойная называться мыслью, не щадит себя – таково жестокое доказательство ее ценности.

Допив чай, он встал, с уважением сказал: «Тетя Лили – замечательная женщина, совершенно замечательная» – и ушел к себе в кабинет. Позже я выглянула в незашторенное окно, чтобы увидеть на лужайке светлый квадрат от его окна. Но квадрата не было. Он сидел в темноте.

Глава 15

Однажды субботним утром, вскоре после начала осеннего триместра, когда мы с Мэри, одеваясь, лениво препирались с Корделией, вошла мама с листком бумаги в руке.

– Ваш папа ушел и не вернется, – сказала она.

Мы перестали одеваться и уставились на нее. На нас были батистовые нижние рубашки и подъюбники; Корделия расчесывалась перед зеркалом, Мэри лежала на кровати, а я натягивала черные нитяные чулки. Мамин взгляд остекленел, рот приоткрылся, она выглядела еще более потрясенной, чем в тот вечер, когда папа без единого слова прошел мимо нее на Хай-стрит. Мэри и Корделия бросили свои щетки, мы все подбежали к ней и стали ее целовать. Она вздрогнула, словно животное от нежеланной ласки, отстранилась и повторила:

– Ваш папа ушел.

Никто из нас не знал, что сказать. Это было худшее из того, что случалось с нами. Мы не смогли бы набираться ума и познавать мир, если бы не осознавали, насколько мало он делает для нас по сравнению с другими отцами. Но потерять его было ужасно. По-видимому, он давал нам больше, чем мы думали, потому что вдруг стало очень холодно.

– Я так его любила, – произнесла мама.

– Ты имеешь в виду, что он умер ночью? – с внезапной надеждой спросила Корделия.

Дело было не в том, что она